Державин
Шрифт:
— Да ты никак турка в Танбове ожидаешь? — удивился Гасвицкий, немного робея перед высоким положением своего друга.
— Куда там! — махнул рукою губернатор. — Если бы турка! Вишь, объявил мне войну по всем правилам сего искусства некий грозный генерал...
— Так принимай испытанного воина в свою дружи ну! — ни о чём более не спрашивая, воскликнул Гасвицкий. — А где же драгоценная Катерина Яковлевна?
— Готовится отъехать в недоступные противнику земли — к тамбовским нашим знакомым Ниловым или к другу моему Степану Данилычу Жихареву.
За скромным по случаю поста столом друзья выпили по рюмице,
— Расскажи, Гаврила Романович, что за генерал на тебя войной идёт? — полюбопытствовал Гасвицкий. — Да и кто может поднять руку на первого в губернии человека?
— Ах, Петруха! — понурно отвечал Державин. — Глушь и дикость тамбовцев мне надоедать стали. Местное дворянство так грубо и необходительно, что воистину ни одеться, ни войти, ни обращения, как должно благородному человеку, не имеют. А осеневать тут и вовсе тошно. Веришь, не успеваю одно неприятное дело кончить, как другое наваливается. Только-только помирил дикого старца, известного у нас буйною и нетрезвою жизнью — Михайлу Сатина и незаконных его детей с другими наследниками. И на тебе! Появился генерал-майор Загряжский. Он давно уже избрал для постоя своего полка собственное имение Куровщину и разорил незаконными поборами соседских государственных крестьян и однодворцев. Кормил полк на их счёт и насильно забирал провиант и фураж за три года вперёд, что не позволено войскам даже и в чужих землях...
— Что ж, он теперь пустил против тебя боевыми порядками полк свой? — густым голосом отозвался Гасвицкий.
— Нет, полк его выведен на Кавказскую линию. А он, вишь, выпросился в отпуск и начал новые проделки. Приказал всем своим крестьянам, а также чужим соседним собраться и строить ему дом. Насильник! Кажный должен был к нему являться со всем инструментом и необходимым материалом...
— А у кого не было лесу?
— Те сами оставались под открытым небом: гренадеры и бомбардиры из свиты генерала разбирали избу несчастного мужика в час времени. И тот сам вёз свои лесины Загряжскому. А сейчас генерал и до меня добрался. Веришь ли, взял из театра казённого машиниста и увёз к себе в имение. Я, ссылаясь на то, что в нём нужда, потребовал его присылки. Генерал преспокойно объяснил, что не выпустит. Тогда... — Державин смял салфетку и бросил на стол. — Тогда я приказал взять у него машиниста насильно, через полицию, что и было исполнено...
Гасвицкий оглушительно захохотал, отчего и без того красное его лицо налилось сизой кровью. «Эх, Петруха! Смерть примешь от апоплексического удара», — невольно подумал Державин и, пришепеливая от волнения, сказал:
— Но не на того он напал! Меня ему не съесть!..
— Проварилось ли белужье звено? — решив отвлечь мужа от неприятного разговора, осведомилась Катерина Яковлевна.
Гасвицкий вместо ответа только зачавкал набитым ртом, а Державин подцепил кусок и поморщился:
— Кушанье солоненько состряпано! Али ты, хозяюшка, в кого-то влюблена?
— Ах, милый суевер! Влюблена — и сколько лет! — в тон ему ответствовала Катерина Яковлевна, залившись нежным румянцем. — Да всё в тебя, в тебя, Ганюшка!..
— Ну ладно, — посветлел губернатор. — Тогда попотчуй нас к чаю сдобниками. Да вели подать на стол сахару и колотого и толчёного...
Рёв, гиканье и свист заполнили площадь. Нерадивый отставной бомбардир, спавший в приворотной
— Эй, губернатор! Выходи, обидчик, потолкуем!
Кондратий побежал было в людскую за ополчением, но, убедившись, что прямой опасности губернатору нет, воротился, покачал сивеющею головой:
— Ишь пялится пучеглаз, ровно сирин ночной! Спородила его мать, а ума не вложила...
Державин не выдержал, вскочил на высокое окно:
— Пошто ж ты сильничаешь, ирод? Уважай государынину власть!
Загряжский ещё пуще выпучил глаза:
— У меня, вишь, никому спуску нет! И ты для меня не губернатор, а... — и он похлопал себя по широкой заднице, обтянутой голубыми рейтузами.
Гасвицкий побагровел:
— Ну, погоди, я тебе сошник твой длинный переломаю!
Он выхватил у Кондратия фузею и на тяжёлых ногах кинулся к двери. Но Загряжский стрекнул шпорами лошадь и полетел центральной улицею, выкрикивая срамные слова.
— Ну что с ним прикажешь делать! — сокрушённо сказал Державин вернувшемуся другу. — Ведёт себя татски, да и тверёзым никогда не бывает.
Проводив Катерину Яковлевну, старые друзья сидели за ужином. Им прислуживал Кондратий, который рассказал об услышанном от соседской кухарки:
— Наш-то енерал с двумя пистолетами ворвался в обед к господину Арапову при больших гостях. Слуги попадали, как сноповье. Стращал разными угрозами ваше высокопревосходительство. Грозился, что дождётся ночами вашего выезда...
Сержение генерала не испугало Державина. Бесило другое: опять секретарь Гудовича Лаба, проворный, умеющий подольщаться к разного характера людям, вместе с вице-губернатором Ушаковым зачнёт плесть свою паутину. А Гудович, видать, человек слабый или, попросту сказать, дурак, набитый барскою пышностию. И наушничанье сие он воспримет как новый знак неблагополучия в губернии Тамбовской...
Внизу раздались тяжёлые удары в дверь. Губернатор поднялся:
— Кондратий! Ежели это давешний безобразник — впусти, мы с ним объяснимся.
Один из офицеров, сопровождавших днём Загряжского, развязно вошёл в кабинет:
— Имею честь, ваше высокопревосходительство, передать вызов от его высокопревосходительства генерал-майора Загряжского на дуэль. Как благородный дворянин он предлагает вам кровью смыть нанесённое ему оскорбление.
— Гаврила Романович! — медведем поднялся Гасвицкий. — Дозволь я вместо тебя отправлюсь на дуэль. Могу на шпагах, могу и на пистолетах, а могу... — он растопырил огромную свою пятерню, — и на кулачки вызвать...
— Постой, братуха, дело сурьезное! — усадил его Державин и оборотился к офицеру: — Я как губернатор дурачества такого совершить не могу! — он повысил голос так, что слова его были слышны за окном, где в темноте прятался Загряжский. — Но если господину генералу угодно объясниться со мной по какому-то частному делу — прошу его к себе. Если же у него дело официальное — приглашаю его как правитель в наместническое правление во время присутствия. Честь имею!..
Офицер растворился в темноте, а затем двенадцать копыт, высекая из булыжника искры, загремели по площади.