Державный
Шрифт:
— Не бывало случаев, чтоб умирали после Ердани! — горячился Сорский старец. С этим тоже соглашались. Хмурились, вздыхали, привыкая к мысли, что, может быть, и хорошо подвергнуть Державного купанию в крещенской проруби.
Последнее слово оставалось за великим князем Василием. Появившись, тот весело воспринял новость:
— И в прошлом году надобно было купаться. Глядишь, к нынешнему Крещению уже здоров был бы.
Иван без труда угадал мысли сына — мол, умрёт отец, так отмучается, зачем нужна такая жизнь? а не умрёт, то и впрямь, быть может, на поправку пойдёт. Иван и сам точно так же удумывал о значении сегодняшнего купания. Хуже всё равно уж некуда.
И он сказал сыну:
— Окунусь и стану либо холоден, либо горяч, а то и не холоден, ни горяч, а токмо тёпл.
Все рассмеялись, подивившись остроумию Державного. Иосиф Волоцкий сказал:
— Во многом не согласен я с Нилом Сорским, но тут соглашаюсь. И впрямь купание должно благотворно подействовать на здравие Державного государя.
Вскоре и все остальные, даже самые яростные противники дерзкого замысла, веселились и радовались, предвкушая, как после Ердани государь быстро пойдёт на поправку. Переговаривались, что и впрямь сие лечение лучше всякого немецкого. Слушая их разговоры, Иван и сам всё больше радовался и не страшился окунанья в ледяную воду. Он терпеливо вынес намазывание гусиным жиром, затем его нарядили в длинную, до пят сорочицу, укутали в медвежьи меха, посадили в носилки и вынесли из дворца на Красную площадь, где уже всё изготовилось к началу крестного хода. Знаменитейшее русское священство и монашество, сплошь облачённое в серебряные ризы, стояло у полуденного крыльца Успенского храма с крестами, хоругвями и иконами. Когда носилки с Иваном стали спускаться с Красного крыльца, колокола Ивана Лествичника зазвенели, оглашая Москву торжественным праздничным трезвоном. Из дверей Успенья вынесли большую крещенскую икону, за нею шествовал митрополит Симон, сверкая драгоценной митрой, развеваясь мантией и крыльями клобука. Пройдя мимо Красного крыльца, он с улыбкою кивнул государю и направил крестный ход в сторону Тайницкой башни. Носилки с Иваном двинулись, пристраиваясь следом за митрополитом. Василий и Иосиф Волоцкий шли справа от Державного, воевода Щеня и Нил Сорский — слева. Все вокруг громко и торжественно распевали «Елицы…», изо ртов густо валили клубы пара. Ивану тоже хотелось петь, но он берег себя, свои силы. Сердце его трезвонило не тише, чем колокола Ивана Лествичника. Он верил, что приближается чудо.
Оставив справа Благовещенский собор, а слева — Казённый дом, спустились через сад к Тайницкой башне, двадцать лет назад построенной фрязином Антоном, и через её ворота вышли на набережную. Иван услышал, как Дмитрий Жилка спрашивает у Василия:
— Василий Иванович, а ты окунаться будешь?
— А как же! Непременно, — отвечал тот.
— Ты ж уже в Рождество купался, — засмеялся Дмитрий Иванович.
— На то он и великий князь, чтобы дважды московские проруби опробывать, — заметил со смехом зять Холмский.
«Будет ли мир между ними?» — грустно подумалось Державному.
Напротив Тайницкой стрельницы на льду реки возвышалась Великая Ердань — четыре толстых столба, окрашенных серебром и покрытых позолоченной крышей, увенчанной крестом. Меж столбами вырублена прорубь длиной и шириной на сажень, а в неё опущена и укреплена бревенчатая клеть глубиной в четыре локтя, чтобы, прыгнув, не провалиться глубоко, а лишь на дно клети. Неподалёку натянут большой шатёр для переодеванья. Когда ступили на лёд, солнце, доселе прятавшееся в облаках, озарило окрестность ясным сиянием.
Началось водоосвящение. В руку Ивану вставили зажжённую свечу, на безветрии она ровно горела. Он, как заворожённый, всё смотрел и смотрел на пламя, и чудилось — вот-вот вместо вителя увидится горящая избушка-клеть с еретиками. Стараясь отвлечься, смотрел на то, как погружают в прорубь серебряные и корсунские хрустальные кресты, прислушивался, как похрустывают и ляскают мелкие льдинки. Вновь взирал на пламя, блеск которого въелся в око, и куда ни глянь — на всём его лиловый отслед.
Красиво пелись тропари. «Глас Господень на водах», потом — «Днесь вод освящается естество» и «Яко человек на реку пришёл еси, Христе Царю». Ивану подумалось, что вот и он, труп ходячий Иван Васильевич, яко человек на реку пришёл. Какая неизмеримая ширь лежит между ним и Богом Живым, какая бездна непроходимая, а гляньте-ка, здесь, в этой точке, на реке Ердани, он и Он сходятся яко человеки!
Доведётся ли увидеть Его?.. Это при таких-то грехах неисчислимых?..
Снова поглядел в пламя свечи и вдруг увидел белого голубя над крабницей, а из крабницы струйку воды, спадающую на чистейший лоб, и почти увидел лицо…
И не заметил, как подступила пора. Только Нил тронул его за локоть, вытащил из руки свечу, сгоревшую до середины, и молвил:
— Пора, Державный!
Ему помогли сойти с носилок, подвели к проруби, оставили в одной сорочице. Нил стоял рядом, слева. А на Ниле, Боже ты мой, какая власяница страшная! Да можно ли носить такую без мучений? Неужто в ней будет окунаться? Нет, снимает. Снял.
— Величаем Тя, Живодавче Христе, нас ради ныне плотию крестившагося от Иоанна в водах Иорданских, — пели все вокруг.
— Ну, царь Иван, — весело сказал Нил Сорский, — со Христом Царём совокупно!
— Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, — запели люди московские.
Сын Вася взял под правый локоть, Нил — под левый, и — удивления достойно, до чего же вода показалась не холодной, а… весёлой, пронзительной, щекотной, будто озорной детский смех. Иван с головой окунулся, задвигал обеими руками — обеими! И левая, неживая нога тоже словно бы забултыхалась там, в воде крещенской.
— Отец! Как ты? Отец! — спрашивал Василий в самое ухо.
— Облекаюсь! — само собой сорвалось с губ Державного.
Он мог и долго ещё пробыть в Ердани, но его уже выхватывали и вытаскивали из воды на лёд.
—…во Христа-а-а-а облекостеся, аллилуи-и-я! — пело всё кругом. Пело и сияло.
На льду встречал его игумен Иосиф. Лицо встревоженное. Отчего же сей-то волнуется за жизнь великого князя? Умри Иван, вольно станет Иосифу еретиков выискивать да жечь.
— Как ты, Державный? — спросил Волоцкий игумен.
— Облёкся во Христа, — ответил Иван, шагая правой ногой и чуть-чуть двигая левой. — Осифе! Вот бы и Геннадия окунуть!
Вмиг улетучилось всё плохое, что таилось в душе против Иосифа и Геннадия. А кто приучил всех именовать его Державным? Он, Иосиф. А Геннадий… Кто может быть ближе Геннадия? И как такое может продолжаться, что он и государь — недруги?
С Ивана уже сняли сорочицу, растирали шерстяными ширинками. Дьяк Андрей сказал:
— Каково гусиный жирок помогает!
— Не жирок, Андрюша, не жирок! — весело возразил Нил Сорский. — Благодать Господня!
Этот уже вновь в своей власянице, на которую неуютно смотреть. Гребешком расчёсывает редкие власы на затылке, бороду. Ивана стали одевать — сухую рубашку, исподницу, чулки, сапоги, кафтан, ферязь. А Нил так в одной верижке и топчется босиком на снегу, покряхтывает, подпевает вместе со всеми «Елицы».
— Погодите шубу-то, — отстранил от себя Иван огромную, как дом, одежду на медвежьем меху. — Я ещё замёрзнуть не успел. Жарко.
— Ну что, царь Иван, снова горяч стал, а не токмо тепл? — продолжал веселиться Сорский авва.