Державный

Сегень Александр Юрьевич

— Можно я Трифону помогать буду басмы печь? — спросил Андрюша.

— Можно, — кивнул великий князь. — Как литургия почнётся, так и начинайте. А после Причастия сядем ваши басмы поедать.

— А можно я сегодня не буду причащаться? Есть хочется.

— Разрешаю, — улыбнулся Иван. — Поешь, отроче. Белужки, калужки, рыбьих яичек. Успеешь ещё в жизни напоститься.

Говоря это, Иван почувствовал нечто странное — будто это уже было в его жизни, будто он уже произносил недавно точно такие же слова.

— Что за рыбьи яички такие? — удивился Андрюша.

— Икра, значит, — пояснил государь. — Ступай, милый.

Перемолвившись несколькими словами с зятем и Чудовским игуменом, Иван и их отпустил, оставив при себе одного Иосифа, с которым стал беседовать, переодеваясь в чистое, ополаскивая лицо и руки, принимая стригача, который подровнял ему власы и бороду. Разговор зашёл о Геннадии.

— Как там он? — спросил Иван.

— Жив пока, — ответил Иосиф. — Всё же прознал от кого-то, что ты в соседях у него. Спрашивал меня, правда ли сие.

— Огорчился?

— Да нет, Державный, я бы так не сказал. Мне, встречь того, даже показалось — обрадовался.

— Так уж и обрадовался! — с недоверием фыркнул Иван, а у самого в душе лучи заиграли.

— Что ж бы ему не обрадоваться, — возразил Иосиф. — Он ведь, несмотря ни на что, любит тебя.

Некоторое время Иван Васильевич молча думал о Геннадии. Потом, отпустив стригача, вдруг произнёс:

— А знаешь, Осифе, я, пожалуй, тоже не стану сегодня причащаться.

— Как так! Можно ли? В день своего ангела! — возмутился игумен Волоцкий.

— Исповедоваться хочу сначала, — ответил Державный.

— Ну и исповедуйся, кто тебе мешает?

— Нет, не так, как всегда.

— Не понимаю тебя.

— Много хочу исповедоваться. Долго. Сперва тебе. Потом, в Прощёное воскресенье — Геннадию. А уж потом, в Чистый понедельник, даст Бог, причащусь на Великий пост. Благословляешь?

— А как же Митрофан? Ведь он — духовник твой.

— Сказано! Тебе, а потом — Геннадию.

Он начал сердиться на Иосифа. Слишком уж большую власть возымел на Москве строгий игумен.

— Ну что молчишь-то? Благословляешь?

— Благословляю, Державный.

— То-то же!

И, смягчаясь, Иван вздохнул:

— Был Державный, да весь вышел. Поди, и забудут со временем сие моё гордое прозвище.

— Не забудут, — утешительным голосом ответил Иосиф. — А ежели и забудут, то найдётся на Руси кто-нибудь, кто напомнит.

— А как думаешь, сколько Русь простоит?

— Полагаю, ещё долго. Покуда такие, как ты, у неё государи будут рождаться.

— А всё же, неплох был я государь?

— Зело неплох. Это что же? Так исповедоваться намерен ты?

— Нет, — вздохнул Иван. — Исповедь и жгучее моё покаяние впереди. Дай срок пройти широкой масленице.

— Понятно.

— А как думаешь, до второго пришествия достоит Русь моя?

— Твоя — не знаю. А чья-то другая достоит непременно. Верю, не успеют русичи до второго пришествия обратно жидами и эллинами сделаться. Останется сколько-нибудь русского Христова стада, чтобы Спасителя в новой славе встренуть.

Иван немного помолчал, улыбаясь хорошим словам игумена. Потом ни с того ни с сего сказал:

— А ведь ты, Осифе, не любишь масленицу?

— Не люблю, — признался игумен.

— За что?

— За то, что язычество.

— Неправда, — твёрдо возразил Державный. — Масленицей люди русские Великий пост радостно встречают.

— Иные так нагуливаются, что и остановиться не могут, — покачал головой Иосиф. — До самой Страстной седмицы у них масленица катится.

— Таких мало.

— Таких, конечно, не много. Но до немецкой масленицы [196] всё же охотников всегда в преизбытке находится.

196

О человеке, который при начале Великого поста не успел выйти из разгула, на Руси говорили: «немецкую масленицу празднует».

Ивану вдруг сильно захотелось запаха испекаемых блинов. Здесь, в монастыре, его не дождёшься. А во дворце, поди, уж по всем жильям, по всем палатам и закоулкам разносится дух блинный, изливаемый из стряпных изб.

Он был полностью готов к встрече дня — чист, обряжен, подстрижен. Вместе с Иосифом встал под образа на утреннюю молитву.

К ним незаметно присоединился появившийся духовник Ивана, Андрониковский игумен Митрофан. Помолившись, все вместе покинули келью — Митрофан вёл Державного под левую руку, а Иосиф под правую. Жаль, что отшельника Нила нету. Вот было бы славно дожить дни свои рядом с Иосифом и Нилом! Да только они друг с другом несовместимы. До сих пор Волоцкий игумен ворчит на Сорского старца: «Притёк, всех измягчил и утёк восвояси…» Слово-то какое — «измягчил»! Будто измельчил. Строг Иосиф! Поди, жалеет, что дал слово не жечь больше.

Ивану вдруг захотелось прямо сейчас начать исповедоваться Иосифу, но это было невозможно — впереди предстояло долгое перемещение из монастыря в Успенский собор, утренние часы, литургия, особливо посвящённая Иоанну Златоусту. Когда подходил к храму, наконец-то учуял ноздрями дивный запах блинов, и сразу захотелось есть, жить, родиться заново, ехать из Переславля в Углич к отцу и матушке, идти с войском на Новгород, жениться на Машеньке Тверской, разрывать ханскую басму, весело гулять на свадьбе сына…

Встретившись с Василием и приняв от него положенные поздравления, ласково спросил:

— Дождусь ли свадебки твоей, Вася? Когда она будет-то?

— Скоро, скоро, — отвечал сын. — Потерпи до осени.

— Потерплю. Повеселюсь, на вас с Солохою глядя, да и…

— Ну, коли ты так задумал, я вовсе не женюсь, лишь бы ты жив был, моей свадьбы дожидаючись, — засмеялся Василий Иванович.

— Добрый ли ты человек, Вася, скажи мне от чистого сердца? — спросил вдруг Иван, сам от себя не ожидая такого вопроса.