Державный
Шрифт:
Сердце Ивана сжалось от жалости к самому себе, что не быть завтра участником потешных битв, и, вероятно, никогда уже не быть — ни завтра, ни в следующую масленицу, ни в последующую.
— Эй! — воскликнул он с обидцею. — А прокатите-ка меня вокруг Кремля моего, да с ветерочком!
— Это можно! — встрепенувшись, живо откликнулся Шестунов. — Ездовой, дай-ка я! — Он согнал возничего с козел, сам сел на его место, схватил вожжи и погнал двойку лошадей мимо ворот Чудова монастыря в сторону Фроловской башни, которую в последнее время всё чаще стали называть Спасской, как и улицу, лежащую между нею и Ивановской площадью.
Весельем и лихостью заполнилась вмиг душа Ивана Васильевича.
— Что там Иосиф с Митрофаном? — спросил он.
Иван Море оглянулся на возок, в котором ехали оба игумена.
— Остановились, — рассмеялся постельничий. — Чего доброго, решат, что мы тебя, Державный, похитили.
— Дор-р-рогу государю Иоа-анну! — громко крикнул Шестунов, размахивая кнутом. Народ, замешкавшийся у Спасских врат, рассыпался по сторонам. Санки выскочили из Кремля, свернули налево — эх, направо бы надо, посолонью, а не встречью, ну да ладно уж, едем! — и понеслись вдоль краснокирпичной стены, построенной фрязином Петром-Антоном, вдоль заваленного снегом и разным хламом рва, стали приближаться к страшному месту, на котором месяц тому назад были сожжены еретики Волк Курицын, Максимов и Коноплев. Нелепая мысль, что там ещё догорают головни и обугленные трупы, мелькнула в сознании Ивана, но он тотчас же увидел, что пепелище давным-давно уже убрано, а на его месте заложено поприще для деревянной церкви Первомученика Стефана на Пожаре. Сам же Иван и повелел возвести сей храмик и в нём молиться непрестанно о душах еретиков и скором разорении и искоренении восстания всяческих ересей. Ему стало покойно, что его приказ так быстро исполняется.
Страшное место осталось позади, санки, пролетев мимо Никольской башни, неслись к углу, а Иван всё ещё не мог оторваться мыслью от еретиков, думал и о Фёдоре Курицыне: где он сейчас, жив ли? Может быть, дал Бог, опомнился бывший государев дьяк, порвал и потоптал все свои погибельные мнения, как некогда Иван — ханскую басму, вернулся к истинному Христову свету, отрёкся от мнимого мерцания своих адских лаодикий…
Только когда возок резко свернул за угол, оставив ошую стройную Собакину башню и помчавшись между высокой стеной и берегом Неглинки, мысли о еретиках отцепились своими раковыми клешнями от Ивана, снег летел теперь в спину, обгонял санки, нёсся впереди них, и так сделалось легко и воздушно, что показалось — вот-вот с небес спустится дивная рука, возьмёт Ивана и понесёт вверх, в бездонное и радостное небо.
Около плотин, расположенных напротив Гранёной башни, дрались какие-то пьяные.
— Не дра… — крикнул было Державный, но вдруг что-то застряло в груди и в горле.
— Не драться-а! — крикнул вместо него Шестунов. — Державнай запретил!
Но драчуны не слышали и продолжали своё дурье дело.
Мощная твердыня Троицкой башни выросла слева. Здесь, возле моста, на льду Неглинки кружился хоровод вокруг высокого соломенного чучела, которое уже поджигалось с двух сторон, и кто-то резво восклицал полупьяным голосом:
— Огоньку! Огоньку ей, еретичке!
— Вот мерзавцы! — весело крякнул Море. — Масленицу и ту в ересях вписали.
— Тут уж я церкву ставить не буду, — улыбнулся Иван, радуясь, что тревога оказалась напрасной — голос просто осёкся, а не пропал. Отпускает ещё Господь сколько-то речи.
Можно было бы задержаться и поглядеть, как сгорит соломенная Масленица, да жалко обрывать радостный лет лошадей.
На правом берегу Неглинки, напротив Колымажной и Конюшенной башен [197] Кремля, и впрямь возвышалась огромная, вылепленная из снега Казань, казавшаяся даже более устрашающей и неприступной, чем та, настоящая, волжская.
197
Колымажная — нынешняя Комендантская; Конюшенная — нынешняя Оружейная.
— Такую-то токмо из пушек, — рассмеялся Иван Васильевич.
Санки приближались к Предтеченской башне [198] . Детище Державного Ивана — новый Кремль, как сердце, лежал слева, красный, как сердце, и, мнилось, мерно и могуче стучал, как сердце. И он тоже был Иваном — сыном Ивана Васильевича, Иваном Ивановичем…
— Стой! Сто-о-ой!!! — раздались сзади крики и конский топот.
Даже Иван оглянулся. Несколько всадников догоняли их. Шестунов остановил лошадей. Погоня приблизилась, всадники окружили со всех сторон — зять Василий Холмский, племянник Фёдор Борисович, воевода Иван Булгак-Патрикеев, дьяк Данила Мамырев, сын Дмитрий, сокольничий Михаил Кляпик… Кто там ещё?.. Державный растерялся.
198
Предтеченская — нынешняя Боровицкая.
— Кто позволил гнать санки? — грозно воскликнул Жилка.
— Загубить Державного?! — рыкнул Кляпик.
— Заговор?! — сверкал глазами Булгак.
— Да вы что! — возмущённо отвечал Шестунов. — Государь сам велел с ветерочком.
— Я те дам «с ветерочком»! — не унимался Жилка.
— Державный! Ты как? Живой там? — с тревогой спросил Мамырев. — Не зашибли?
— Да вы что! — вторя Шестунову, воскликнул Иван Васильевич. — Вам там что, белены к блинам подали? Не могу с ветерком прокатиться? Может, в Архангельский меня уже? В гробок?
— Гляньте-ка! Живей прежнего! — рассмеялся Кляпик.
— И буду жить! — ударил великий князь кулаком по облучку санок. — Шестунов! Гони дальше на набережную!
— Государь! — воскликнул зять Василий.
— Молчать! — не дал ему слова Державный. — Пётр!
— Может, и впрямь довольно? — робея, пролепетал Шестунов.
В груди у Ивана Васильевича вдруг стало сильно сжимать. Он хотел было заругаться и на Шестунова, но вовремя понял, что дворецкий прав. И так неплохо прокатились, пол-Кремля обскакали. Державный глубоко вздохнул, смирился:
— Ладно, въезжай, двигай назад к Чудову.
Дворецкий Пётр Васильевич повернул лошадей, и санки въехали в Кремль через Предтеченские ворота. В груди продолжало теснить. Только бы не стала пронзать, бить по глазам, ушам, ногам, рукам непонятная и яростная боль, как в Тимофеев день. С грустью подумалось о том, что, быть может, в последний раз так, с ветерком, прокатился на лошадках.
— Сказывают, Аксак-Темир недвижим был, а всё же сам ходил в походы, — ни с того ни с сего молвил Иван Море. — В походе и подох от пьянства.
— Пойти, что ли, и мне в поход? — невесело усмехнулся Державный.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ИОСИФ, КИНОВИЯ
Душа Волоцкого игумена была объята внезапно вспыхнувшей дивной и великой мечтой. Пламя мечты этой столь сильно бушевало в сердце Иосифа, что благоуханный дым сего огня наполнял всё существо святителя русского. Голова кружилась, дух захватывало от накатывающихся мыслей и грёз. Родился замысел в минуты, когда Державный говорил о том, что хочет очиститься глубокой исповедью и вседушевным покаянием, но зачато умышление сие ещё раньше — когда Нил Сорский купал государя Ивана в Ердани на Москве-реке. Сильно испугался тогда Иосиф, что Державный возьмёт да и согласится отправиться в далёкий Сорский скит, стать отшельником. Надобно было во что бы то ни стало перехватить великого князя, не отдать его в руки Нила. Мысль тогда за всё подряд хваталась, откуда ни возьмись выскочило предложение Ивану венчаться на царство, стать царём заместо царей цареградских. И, слава Богу, подействовало, не ушёл государь с Нилом в далёкий скит, остался на Москве. А теперь вот новая радость — объявил об особой исповеди, которую хочет принести Иосифу, а потом — Геннадию. И тут осенило — увлечь Державного в свою обитель, в святую глухомань волоколамского леса, прельстить его чудесными радостями монастырского общежития, по коим сам Иосиф уже успел до тоски соскучиться, второй месяц живя на Москве, в суете придворной, в мирском городском дребезжании. И во время богослужения в Успенском, и на пиру в Золотой палате великокняжеского дворца ни о чем ином не думалось, кроме как о головокружительном замысле. Он уже знал, как построит Державному исповедь, чтобы незаметно направить кораблик государевой души в русло благодатной реки, имя которой — Киновия [199] .
199
От греческого «койнония» — «общежитие»; церковный термин для монастыря с общежитским уставом, в противоположность скитскому.