Державный
Шрифт:
Произнеся заклятье, Шольом склонился пред невидимым, коего призывал в свой Эфес. Собравшиеся поклонились ещё ниже.
Румынское название местности, в которой всё сие происходило, звучало как Пырыул-Рече, что значит всего лишь Холодная Речка. Поместье своё, расположенное в Пырыул-Рече, граф Шольом именовал Лаодикией. Но сегодня был особенный день, и Пырыул-Рече с находящейся тут Лаодикией превращались на всю ночь в Эфес. Более четырнадцати столетий тому назад в этот день, двадцать второго января, идолопоклонники, совершая языческий праздник катагогию, предали мученической смерти ученика апостола Павла, эфесского епископа Тимофея, причисленного впоследствии к лику семидесяти второапостолов. К этому дню владелец поместья Лаодикии готовился особо тщательно, дабы совершить месть ныне живущему государю, носящему в качестве своего природного имени имя Тимофея Эфесского. С двадцать пятого декабря, когда все христиане прекращают поститься и празднуют Рождество Спасителя, граф Шольом начал свой чёрный пост, который он про себя называл опакушным, то есть постом наизнанку. Во время завтрака, обеда и ужина он садился перед столом, уставленным едой, и, глядя на пищу, пил талую воду и съедал несколько кореньев. Затем приказывал выбросить нетронутые яства собакам и, глядя, как собаки жрут, мысленно шептал: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа», — только все слова задом наперёд.
Целых четыре недели продолжался опакушный пост графа Шольома, и вот сегодня утром он завершился. Накануне ночью графу приснился его родной брат Фаркаш, весь объятый пламенем, протягивающий к нему обугленные руки и взывающий либо к помощи, либо к мщению. До Шольома уже доходили известия, что Фаркаш схвачен, обвинён в ереси и может подвергнуться огненной казни. Теперь не оставалось сомнений в том, что казнь состоялась.
Сегодня весь день граф Шольом ел мясо и пил вино. И теперь он чувствовал в себе необыкновенный прилив сил для совершения катагогии. Это слово ему очень нравилось, и он с любовью переводил его с греческого как «оскотинивание», и даже ещё лучше — «оскотство», а сам день святого Тимофея называл священным оскотским днём.
Праздник начался. Лёгкий морозец к ночи усиливался, ряженые участники катагогии успели подзамерзнуть, и теперь им не терпелось поскорее пуститься в пляс. Заиграли флейты, волынки, дудки, бубны и скрипки. Приплясывая, все двинулись следом за Шольомом, в руке у которого теперь уже тоже был смоляной светоч, а череп и кость отправились обратно в склеп. Выйдя за двор усадьбы, глава праздника, или, как он сам называл себя в таких случаях, — катарх, повёл своих катагогов вниз по склону горы, туда, где находилась пещера с раскинувшейся пред нею весьма удобной площадкой. Там, посреди площадки, был воздвигнут высокий костёр из заранее заготовленных сухих дров. Другой костёр уже горел внутри пещеры, обогревая и озаряя её внутренность.
Подойдя по скрипучему снегу к костру, катарх Шольом двинулся вокруг него, громко произнося новые заклинания:
— Barabbas. Barabbas, Thunos, Balor, Ares, Mars! Rentum tormentum! Rentum tormentum! [194]
С этими словами он поджигал костёр со всех сторон, и вот уже весёлое и озорное пламя, карабкаясь по дровам, подпрыгивая и потрескивая, встало над окрестностями, всюду посылая свои багряные отблески. Пляшущие катагоги, двигаясь за своим катархом, топали ногами, греясь вокруг возжжённого огня. Среди них были жители Пырыул-Рече, посвящённые в тайну здешней пещеры, а также полтора десятка званых гостей, прибывших нарочно на праздник из разных концов света, — и болгарские богумилы, и потомки итальянских патаренов, и последователи французских альбигойцев, и венгерские феньеши, и даже один таинственный гость из далёкой Персии. Все они слепо верили в то, что, участвуя в подобных радениях, обретают себе обновление, молодость, а в будущем, может быть, даже бессмертие. И всех их привлекала свальная часть праздника.
194
Варавва, Варавва, Бодатель, Блеятель, Арес, Марс! Рвите и терзайте! Рвите и терзайте! (лат.).
Виночерпии стали подавать вино, сдобренное особенным снадобьем, возбуждающим плоть и вместе с тем предохраняющим от возможных последствий. Скрипки, флейты, волынки и дудки зазвучали ещё живее, бубны застучали яростнее. Начались оскотские пляски: ряженные рогатыми животными принялись бодаться, другие — грызться, лаять, рычать, наскакивая друг на друга. Шольом тоже в достатке испил вина с подмешанным зельем, и теперь молнии забегали по его рукам, ногам, животу, груди. Он тоже стал приплясывать вместе со всеми. Сова, слетев с его плеча, хлопая крыльями, улетела домой, в усадьбу. Катарх, подражая ей, замахал руками, вызывая одобрительные возгласы. Свой смоляной светоч он бросил в высокое пламя костра, которое уже настолько занялось, что гудело. Катагоги последовали его примеру, освобождая руки, чтобы можно было хватать и тискать друг друга. Огонь вожделения всё больше разгорался в животе у Шольома, он уже знал, с которой из женщин начнёт сегодня, но прежде чем можно будет заняться этим, следовало дождаться главного действа праздника, и оно уже наступало — по тропе, спускающейся к месту катагогии со стороны усадьбы, ехал Тимофей, то есть наряженный ослом слуга Штефан нёс на своих плечах чучело, изображающее Эфесского епископа, а в руках — икону святого мученика.
— Вы только взгляните, кто это там едет! — крикнул Шольом.
— Кто это?
— Кто это?
— Кто это? — закричали все, будто и впрямь не зная.
— Разве вы не видите, — продолжал катарх, — что это сам епископ Тимофей к нам пожаловал, чтобы принять участие в общем веселье?
— Тимофей! Иди к нам!
— Тимофей! Потрогай мою грудь!
— Тимофей! Погладь мой зад!
— Тимофей! Выпей вина!
— Тимофей! Что у тебя между ног?
С этими воплями катагоги стали дёргать чучело и глумиться над святой иконой. Штефан из-под своей ослиной личины отвечал им как бы от лица Тимофея:
— Проклятые язычники! Поганые безбожники! Что вы затеяли тут? Опомнитесь! О душе своей подумайте! Ублажая греховную плоть свою, губите душу. Стыд и срам! Скотов изображая, в скотов превращаетесь и душу свою теряете навек. Сорвите с себя отвратительные личины и вместо них во Христа облачитесь скорее. Во Христа креститесь, пока не поздно! Иначе провозглашу на вас свою анафему.
— Не смеши нас, глупый Тимофей! — резвились катагоги. — Смешнее нет ничего, чем твоя анафема! Лучше будь таким же простым и естественным, как твой осел. Вспомни, ведь и Христос любил своего осла. Будь таким же, как мы, Тимофей!
— Тимофей! Возьми меня, я ослица.
— Тимофей! Пойдём со мной, я агнец.
— Тимофей! С волчицей не пробовал?
— Изыдите! Изыдите, окаянные! — громко воскликнул из-под своей личины Штефан. — Анафема! Анафема! Анафема!
Тут все поначалу отпрянули, изображая некоторый испуг, но затем с дикими криками набросились, сорвали чучело, бросили на снег и принялись избивать ногами. Шольом вырвал из рук Штефана икону, трижды плюнул на неё и с яростным рёвом бросил в огонь. Затем ринулся туда, где избивали чучело. В руку ему сунули древнее копьецо для заклания скота. По преданию, это копьецо было найдено одним из крестоносцев в земле под основанием Соломонова храма. В своё время Шольом немало денег отсыпал при покупке старинной реликвии. Зато теперь он мог пользоваться не простым ножом.
— Пустите катарха! Пустите катарха! — закричал Штефан, который теперь стал таким же, как все, катагогом, ослом.
Все расступились. Катарх приблизился к распростёртому чучелу, которое, конечно, мало чем напоминало святого апостола Тимофея.
— Отрекаешься ли ты, Тимофей, от своей анафемы? — спросил Шольом у чучела.
— Не-е-ет! — проблеял стоящий поблизости Штефан.
— Да ослепнут же твои глаза, Тимофей! — воскликнул Шольом, протыкая нарисованные очи. — А теперь отрекаешься ли от анафемы?
— Нет! Нет! Не отрекаюсь! Анафема! Анафема!
— Да оглохнут же твои уши, Тимофей! — Копьецо продолжало свою чёрную работу. — А теперь отрекаешься?
«Тимофей», разумеется, не отрекался, и следом за глазами и ушами были проткнуты и исколоты руки, ноги, живот, плечи, нос и лоб чучела. Наконец остался завершающий обрядовый удар.
— В последний раз спрашиваем тебя, Тимофей, отказываешься ли ты от произнесённой тобой анафемы?
— Нет! Анафема! Анафема! — кричал уже не один Штефан, кричали все катагоги, с трепетом ожидая окончательной расправы над чучелом, чтобы затем предаться всеобщему блуду.