Державный
Шрифт:
— Что ж его в те земли завлекло? — спросила Софья полуравнодушно. Видно было, что, нарумянивая щёки, она думает об Иване. — Жениться, что ли, туда ездил?
— Не жениться, — ответила инокиня. — Долгов много накопил у себя в Твери, вот и поехал искать удачи. Да всё зря. Так и пишет о себе: ходил, мол, за три моря синицу искать! При мне список, вот, в калите у меня шуршит. Будешь?
— Не знаю, матушка, не знаю! Когда же? Ваня приезжает!
— После прочтёшь. Ахмата ведь ещё не разбили. Побудет князь на Москве и обратно отправится на войну с царём ордынским. Гляди, куда я тебе Афанасьево хожение прячу.
— Спасибо-ста, матушка! Прости, что теперь не о книгах дума моя.
— Так ведь и моя не о книгах. А всё ж — принесла. Почитаешь потом, когда об уехавшем муже тосковать начнёшь. Утешишься. Всё-таки он на русской земле, не на ындийской воюет.
Глава третья
МОСКВА, МОСКВА
— Раб Божий! Почто так поздно за грибами вышел?
— Э нет, воевода-боярин, я спозаранку грибничаю, ужо домой бреду.
— Тогда почто так припозднился?
— А вишь ты, последнего груздя искал.
— Нашёл?
— Предпоследнего. За последним опять придётся завтра иттить.
— Он что же, метку имеет, последний-то?
— А как же! Токмо не кажен грибник ту метку знает. А ты, воевода-боярин, никак, государя нашего слуга верный?
— Положим.
— Ну како тамо? Охолостит Ахметку государь наш али ждать татар на Москве?
— Трудно ответить. Малость трусоват князь Иван. Пора бы ему с царём Ахматом сразиться, да он всё откладывает, бережётся.
— Он-то не трусоват, нет. Государь наш хороший, напрасно ты, воевода-боярин, о нём такое. А только, скажу напрямки, охмурячила его фря заморская, которую на Москве великой княгиней величают, вот оно что. А он, голубчик, ослепнул от любви к ней и не видит, что ведьма она.
— Больно много ты понимаешь, как я погляжу! Думаешь, в грибах разбираешься, так и в дела государевы можно нос сунуть?.. Завтра же принеси мне на Москву последнего груздя! Но, Храпко! Но, милый!
— Дурак же ты, грибник! Не понял разве, кто с тобой разговаривал?
— Ужель государь сам?.. Ах я!.. Прости-и, Иван Васи-и-и…
Голос крестьянина, видать, страшно напуганного тем, что сообщил ему боярин Мамон, потонул далеко сзади. Великий князь живо представил себе, как он бежит вдоль дороги, крича слова раскаяния за свои хулы на Софью, грибы сыплются из его корзины, горло срывается на хрии… И стало жалко этого дуралея. Чего доброго — помрёт с перепугу. Но сам виноват. Всё испортил. Иван, не зная почему, так обрадовался, увидев мужичка, бредущего вдоль дороги с полной корзиной груздей и рыжиков. Даже остановил своего гнедого Храпко, желая перекинуться с грибником лёгкой беседой. И про последнего груздя тот так ловко загнул, а потом всё испортил.
Стоял тёплый осенний день. Всю неделю были холода и ветры, а сегодня вдруг выглянуло солнце, повеяло угаснувшим летом. Ивану подумалось, что сегодняшний день, возможно, как тот груздь — последний летний день-гриб. Он усмехнулся и, чуть натянув поводья, малость сбавил бег коня. Оглянулся по сторонам. Справа ехал Мамон, слева Ощера, сзади следовали Бова, Курицын, Хруст и семнадцатилетний сын Ощеры Александр Сорокоумов-Ощерин.
Догнав передок, состоящий из двух десятков воинов под началом Андрея Меньшого, перешли с рыси на хлынцу.
— Дурак народ! — промолвил Мамон, очевидно, имея в виду того мужичка с грибами.
— Не дурак, — откликнулся Иван Васильевич. — Но и не умён.
— С придурью, я бы сказал, — заметил Курицын.
— С примудрью, — заковыристо подвёл итог оценкам народа старина Ощера. — Мудроковатый народ у нас.
Государь рассмеялся, на душе у него вновь стало весело. Своим смешным словцом, как мелкой дробинкой, Ощера сбил с души Ивана тёмное пятнышко, ляпнутое неразумными словами грибничка. Всё-таки Ощера хоть и стар стал, а нет-нет да и вставит что-нибудь этакое. Как хорошо, что не ушёл он в монахи после гибели старшего сына, Кости, павшего одним из первых на Шелонском побоище! И другого своего сына, Сашеньку, не стал прятать. Вот он, едет сзади, за отцом. Правда, до сих пор переживая смерть Кости, сделался Иван Васильевич Сорокоумов-Ощера больно осторожен и пуглив, без конца твердит, что надобно найти мир с Ахматом, не вступать в битву, уплатить дань, а потом как-нибудь иначе свалить Орду. Может, он и прав… Вон и Мамон о том же.
Григорий Андреевич недавно сделался любимчиком государя. Он был весёлого нрава, ровесник, балагур такой же, как некогда Ощера. Желудок у боярина Григория обладал чудеснейшими свойствами переваривать всё подряд и в каких угодно количествах. В это трудно было поверить, но даже некоторые, разумеется, не самые сильные, яды никоим образом не нарушали спокойствия сего брюха. Кроме того, Григорий Андреевич мог неделями ничего не есть, а мог за один присест умять в себя столько яства, сколько трое-четверо в три дня не съедят. За всё это и прозвище боярин имел соответствующее — Мамон [124] , а вовсе не за свои богатства, хотя богатств у него и впрямь было много. Дом в Кремле — полная чаша, жена-красавица, пятеро сыновей мал мала меньше, самому старшему девять лет. «Вот мой главный мамон, — говаривал Григорий Андреевич о сыновьях. — Вот моё главное сокровище и богатство».
124
Мамон — иронически — живот, желудок.
В последнем походе на Новгород особенно отличился Мамон, хотя ещё и в Шелонской битве участвовал. Колокол вечевой — он снимал. Его отряд потом вёз колокол до самой Москвы, зорко охраняя. С тем и приблизил государь Мамона к себе.
Лес кончился. Дорога вынырнула на широкое поле, с которого вдалеке уже виднелись купола Москвы. Сердце дрогнуло, дыханье спёрло, в уголках глаз защипало. Поле, широкий простор, пересечённый речною излукой, холмы, а на холмах за рекой — город любимый…
— Москва, государь! — весело оглянувшись, воскликнул едущий впереди дьяк Мамырев, летописец.
— Москва-Москвинушка! — выдохнул из самых глубин своего восторженного брюха Григорий Мамон.
— Стоит, никуда не подевалася! — добавил Ощера.
— К-куды ж ей деться? — полуобернувшись, крякнул брат Андрей.
— Да вскочит на своих курьих ножках и убежит по свету счастья искать, — сказал Иван.
— Чего его искать, если оно — вот оно, само к ней едет, — промолвил сзади Ощерин Саша.
— Не льсти, сыне, — одёрнул его отец, — самое гнусное дело — лесть. Сорокоумовы никогда льстецами не бывали!