Державный
Шрифт:
— И что же Магомет? — с любопытством спросил Джан-Батиста.
— Взмахнул мечом, да и снёс Ибрагиму голову! — закончил свой рассказ Фиораванти. — Тогда я и решил, что лучше ехать в Московию, ибо все, кто приезжал из наших оттуда, говорили о необыкновенной учтивости рутенов, об их мягкосердечии и незлобивости.
— Разумеется, московиты просвещённее, чем турки, — фыркнул делла Вольпе. — Но и они все ж дикари. Посмотрите, как послушно они жгут свой город, чтобы он только не достался врагу! Разве это заслуживает меньшего удивления, чем Ибрагим, подставивший свою голову под ятаган господина? Будь на их месте венецианцы или флорентийцы, они давно бы нашли общий язык с Ахматом, стравили бы его с кем-то ещё, ну отвалили бы ему, в конце концов, сколько-нибудь золота. Но не стали бы жечь свой город. Вы можете представить себе такое, как мы видим теперь, в Болонье или Милане?
Фиораванти молчал. Он вообще всю жизнь слыл молчуном, и это было вполне в его духе — прекратить беседу в самом её разгаре, умолкнуть и не отвечать больше ни на один вопрос. Те, кто его хорошо знал, наткнувшись на столь внезапную гибель разговора, не пытались воскресить его, не повторяли заданный вопрос, ибо получить на него ответ было столь же невозможно, как добиться ответной любви у статуи.
Фиораванти думал об Иване и о том, чего ждать от великого князя, приказавшего ему завтра явиться в Красное Село. Неужели орудия, изготовленные под бдительным присмотром Аристотеля, не принесли московитам успеха против татар? Странно, ибо доселе с Оки приходили лишь добрые вести о том, как огненным боем, производимым из пищалей и пушек, отлитых на Аристотелевом Пушечном дворе, многое множество вреда нанесено татарам, и ни разу не удалось врагам пересечь тот или иной окский брод, потому что их косили горячие заряды, выпущенные из медных жерл.
Но Иван жжёт предместья, а это значит, что дела плохи. Но даже если Ахмат прорвал оборону великого князя, в том никак нельзя усматривать вину главного кремлёвского архитектора, строителя, инженера и пушечного мастера.
Краем уха он прислушался к разговору, который теперь касался того, почему площадь, лежащая вдоль восточной стены Кремля, именуется Пожаром. Конечно, теперь можно было воочию убедиться, что иного названия у неё и быть не могло, если в течение нескольких веков москвичам приходилось время от времени сжигать Посад.
Аристотель с тоской подумал о своём детище — Успенском соборе. Что, если Ахмат всё же возьмёт Кремль и захочет разрушить главный кремлёвский храм?.. Сердце зодчего не выдержит подобного надругательства. Разве мало судьба издевалась над ним?
Но с другой стороны, было бы очень неплохо, если бы Ахмат разрушил кремлёвские стены, да поосновательнее! Тогда у Ивана не будет никаких причин не согласиться с великим замыслом Аристотеля — построить новую московскую цитадель. Не обновлять эту, латаную-перелатанную, а воздвигнуть на её месте современную, могущественную каменную крепость. Чертежи были почти готовы, в ближайшем будущем веницейский муроль намеревался отлить из бронзы миниатюрный макет задуманного им Кремля.
Замысел родился в его душе давным-давно, возможно, даже в ту минуту, когда он впервые увидел Москву пять лет назад. Его поразило зрелище города, по-своему красивого, но невероятно безалаберного, застроенного хаотично, нелепо. Главное, что бросалось в глаза, — ветхость каменных стен Кремля. Всюду они были столь обильно залатаны дубовыми брёвнами, что издалека Кремль выглядел деревянным, и лишь при тщательном рассмотрении обнаруживались каменные стены, сплошь одетые в дерево.
В первый год жизни в столице рутенов Фиораванти пришлось забыть о крепостных сооружениях — все помыслы целиком были посвящены собору. Он так увлёкся русской архитектурой, так влюбился в каменные творения Владимира и Боголюбова, что даже влюблённость в деспину Софью отошла немного в сторону. К тому же поселили Аристотеля не в самом великокняжеском дворце, а неподалёку от него, в весьма богатом доме. Трудно сказать, чей образ чаще сиял в его сердце — государыни княгини или церкви Покрова на Нерли! Он замыслил небывалое — соединить в облике Успенского храма лучшие черты итальянского, византийского и русского зодчества. И ему это удалось. Благодаря его природной обстоятельности, неторопливости и мудрости. Он быстро развалил руины рухнувшего собора, того, который так и не успели достроить, но долго и сварливо искал нужный матерьял, покуда не нашёл его возле Андроникова монастыря. Лишь тамошняя глина соответствовала по всем показателям, и ради кремлёвского храма неподалёку от обители был устроен кирпичный заводик. Тем, как московские каменщики делали кирпич, Аристотель остался вполне доволен — они и давали взойти глиняной массе, подобно тесту, и основательно размешивали её после этого до тех пор, покуда глина, освободившись от всех мелких камешков, становилась как воск, и лишь потом начинался обжиг. Спор между Аристотелем и москвичами возник лишь по поводу формы кирпичей, но в конце концов, пользуясь предоставленными ему великим князем полномочиями, он насильно заставил их изготавливать кирпичи более тонкими и продолговатыми, чем делалось на Москве раньше.
Князь Иван, изучив чертежи храма, остался вполне доволен, но затем едва не дошло до ссоры. Заказчик требовал, чтобы новый собор через верхние хоры соединялся с великокняжеским дворцом. Исполнитель разводил руками и твёрдо заявлял, что он не вправе этого делать, поскольку в таком случае пришлось бы ломать стоящую между дворцом князя и собором церковь Ризположения. Сама мысль о непосредственной связи между дворцом и храмом ему нравилась: таковые строения имелись и в Италии, и в Константинополе, и на Руси — например, в Киеве и в Переславле. Но церковь Ризположения почиталась на Москве, ибо была построена незабвенным митрополитом Филиппом. Аристотель боялся расправы.
В последние годы своей жизни в Италии он привык, куда бы ни приехал, всюду выискивать недоброжелателей и завистников. Эта укоренившаяся привычка помогла ему быстро обнаружить недовольство москвичей по поводу того, что «морейская ведьма» навезла в их город множество греков и фрягов, коим выделялись добротные дома в непосредственной близости к великокняжескому дворцу. Веницейский муроль, само собой разумеется, попал в число «Сонькиной неруси», и согласись он с настойчивыми требованиями Ивана, сломай Ризположенскую уютную церковку ради воссоединения дворца с собором, его запросто могли бы подкараулить где-нибудь да приласкать кистенём.
Благоразумие Ивана всё же взяло тогда верх в споре, он смирился с возражениями муроля, а Фиораванти стал строить храм, вовсе лишённый хоров, что позволило ему добиться ощущения небесного простора, сквозящего под высокими сводами. Когда Успенье было построено, все остались довольны — храм получился внушительный, мощный, но вместе с тем — по-русски воздушный, взлетающий. Южное его крыльцо было крупнее, нежели главное, входное — западное. На южное крыльцо великий князь отныне будет после литургий выходить к народу — причастившийся и совершивший крестное целование. И в народе это оценили. А вместе с тем грек-мореец, глядя на Успенский собор со стороны южного фасада, не мог не узнать многих архитектурных черт, присущих храмам его далёкой и тёплой родины.
Московское священство было в восторге от внушительного вида куполов, от внутренних объёмов храма, от глубокой алтарной части, в которой расположились слева и справа две внутренние церкви — придел Великомученика Дмитрия Солунского и придел Похвалы Пресвятой Богородицы, устроенный в старом храме митрополитом Ионою. А любой итальянец, зайдя с восточной стороны, без труда угадал бы в деталях алтарного фасада храма руку мастера из Италии.
Покуда храм строился и после того, как он был освящён, Аристотель разрабатывал чертежи нового великокняжеского дворца, строил Пушечный двор и оснащал московскую рать огнестрельным оружием — благо литейщики московские оказались отменнейшими умельцами, на лету всё схватывали, сами изобретали такое, что и Аристотелю было бы лестно придумать. Он был вполне доволен ими. Но больше всего ему мечталось разрушить кремлёвские стены и башни, а на их месте возвести новые. Задуманная им цитадель обязана была стать тем главным творением, которое поставит черту под всем его творчеством и прославит его на весь мир.
Конечно, имя Аристотеля Ридольфо Фиораванти да Болонья и так у многих на устах — молва изрядно потрепала его, как цветок на ветру. Даже постройку великолепнейшего храма Святого Марка в Венеции с лёгкой руки московского посла Толбузина стали приписывать одному Аристотелю, хотя он всего лишь участвовал в его создании. Если бы он и впрямь был творцом этого чуда! Успенский собор прекрасен, но грандиозная цитадель Кремля сделала бы Фиораванти непревзойдённым архитектором столетия, вознесла бы его выше Брунеллески, Альберти и Филарете.