Державы Российской посол
Шрифт:
Не понял, деревенщина.
– Град умозрительный, – пояснил Борис – В натуре не сыскать.
– Не сыска-а-ать? – протянул Филька.
Захотел подержать книгу. Полистал, поднося к глазам картинки. Тряхнул гривой, сказал убежденно, что Город Солнца где-нибудь да должен быть.
– С чего ты взял? – удивился Борис.
– А как же? Ведь напечатано…
– Мало ли что! Сказка, понял ты?
– Не-е… Сказки не печатают.
– Так то у нас, филозоф ты лапотный, – потешался князь-боярин.
Филька
– Для чего ее в книгу, сказку-то?
Без малого до Венеции хватило Борису мудреной латыни. А там ожидала его необыкновенная, нечаемая сорпреза, счастливейший дар Фортуны.
16
«Был инаморат»…
Как сказать иначе о чуде, случившемся в Венеции, о встрече с Франческой? Нет на русском языке виршей, воспевающих любовь к женской особе, нет сонетов, подобных Петрарковым.
«…В одну читтадинку…»
Не напишешь ведь – посадская женка. Горожанка – и то грубо. Натрудивши ум, Борис прибавил:
«…Славну хорошеством».
По-итальянски изобразить женскую прелесть легче, да ведь хочется сказать своей, родной речью о самом дорогом. Прекраснейший в жизни амор того достоин.
«Называлась Франческа Рота, которую имел за метрессу во всю ту бытность».
Однако не просто метресса, любовница, какую везде можно иметь за деньги. Искренне, с болью душевной прибавил:
«Часу не мог без нее быть».
Никогда еще не изливались в заветную тетрадь признания аморные, горечь разлуки.
Тетрадь лежит в ларце, окованном медью, ключ от него у Бориса в кармане. Ларец всегда под рукой. Устраиваясь спать на почтовой станции, посол кладет его под подушку, вместе с пистолетом.
Дорога домой опять кружная, долгая – через Вену, Гамбург, Амстердам. Дорога на год целый. И память о Франческе, об аморе юных лет, возродившемся столь дивно, нерушима.
«И расстался с великой плачью и печалью, аж до сих пор из сердца моего тот амор не может выйти и чаю не выйдет».
Сбылось чудо, сбылось наперекор всем преградам. Негодяй кабатчик деньги прикарманил, а обещанное не исполнил, весть Франческе не подал. Хорошо, что по всем дворам – графским, герцогским – прошел слух о прибытии в Италию посла Куракина. Достигло известие и Мантуи…
Счастье, что сразу по приезде, сняв камору на Ламбьянке, кинулся к палаццо Рота.
Чудо, подлинное чудо… Десять прошедших лет исчезли. Тот же дом, те же запахи. Из погреба, где зреет вино в дубовых бочках, – шальные, пьяные. И лестница заскрипела так же, как прежде. И ведет в ту же комнату с одним оконцем, смотрящим в глухой канал. Внизу старая, отжившая век ладья, та же ладья… И снова кольцо смуглых рук, обрызганных родинками… Письмена Венеры, письмена пророческие… Не напрасно сулили радость.
И была ночь, словно первая ночь
Проснулся первый. Свеча наполняла комнату живым трепетом. Взгляд, пробившись сквозь чащу волос Франчески, упавших на лицо, блуждал, узнавая. Та же полка, откуда сняты были вирши Петрарки…
Сняты для него…
Левее полки висела цитра, и Борис, не найдя ее, ощутил некую обиду.
Кто-то тихо, неслышно задувал свечку – то с востока, из-за островов, надвигался день. Блеснула крышка серебряной посудины для пудры – вещи незнакомой. Утро, неотвратимое утро показывало перемены, внесенные временем.
Борис лежал, не шевелясь. Остерегался сдуть волосы Франчески с губ, не то что повернуться. Скрыться бы от белого дня, продлить ночь, продлить на веки вечные… Там, где следовало быть цитре, обозначился узор ткани, покрывшей стену, дразнящий, колючий узор, и Борис не глядел туда.
Увы, уходит темнота, оберегавшая неведение!
Франческа очнулась, и сомнения Бориса тотчас исчезли, утонули в необъятности ее глаз. Нет, не сразили амор стрелы Авроры.
Служанка, приоткрыв дверь, поставила на пол поднос с чоколатой, и они пили на ложе, неодетые, и смотрели друг на друга без смущения, а только с радостью и любопытством.
– Я все знаю про тебя, – сказала Франческа.
Борис опустил чашку.
– Откуда?
– Мантуя не край света.
«Кто у тебя в Мантуе?» – спросил он мысленно, но произнес другое:
– Что ты знаешь?
– Все, – повторила она с веселым торжеством.
Ан верно – Мантуя не на отшибе. Уведомлены, что у царского посла вторая жена. Сколько детей, и то известно. Тем лучше, самому рассказывать незачем. У мантуанского герцога есть люди в Риме. Когда посол собирался уезжать, сообщили немедля.
– Я на крыльях сюда… Ма-амма миа! Бросала в сумку что попало…
В Мантуе дивятся – московит сумел расположить к себе папу, втянул его в союз против шведов и против Станислава. И к тому же союзу привлекает императора. И тогда австрийские войска, к великой радости герцога, из Италии уйдут.
– Враки! Выдумщики у вас в Мантуе.
Возмутился притворно, так как чувствовал себя сими преувеличениями польщенным.
О себе Франческа сказала коротко – живет в Мантуе, герцогиня к ней добра.
– Ты замужем?
– Нет.
Плечи ее зябко дрогнули, возбудив у Бориса жалость.
– У царя, – сорвалось вдруг, – тоже вольная любовь, без венца. Как у нас с тобой.
– Где его жена?
– В монастыре.
– У каких сестер? Ах, ведь у вас же другая вера! С кем же любовь у царя?