Держись, сестренка!
Шрифт:
— Гниешь, девочка? — спросил с наглой усмешкой. Я молча отвернулась к стене. Эсэсовец ручкой резиновой плетки постучал по моему плечу:
— О, я не сержусь, детка! Мы уважаем сильных, — и, помолчав, добавил:
— Твое слово — и завтра будешь в лучшем госпитале Берлина. А послезавтра о тебе заговорят все газеты рейха. Ну?..
— Эх, звери! Человек, можно сказать, при смерти, а у вас только одно на уме, — послышался звонкий голос Юли.
— Молчать, русская свинья! — взорвался эсэсовец. —
Сам ты свинья. Немецкая!
— Сгною! — завопил гитлеровец и выбежал из камеры.
Позднее к нам зашел Георгий Федорович. Я рассказала ему о посещении эсэсовца.
— С врагом надо хитрить,
— В моем сапоге тайник. Спрячьте, пожалуйста, партбилет и ордена. Если вернетесь на Родину, передайте кому следует…
Синяков ушел. А вечером немцы увели Юлю. Отстранили от меня Синякова и Трпинаца. Теперь перевязки делал изменник с черными глазами разбойника. Но товарищи по беде не оставили меня. Каким-то чудом однажды мне передали пайку хлеба с запиской внутри: «Держись, сестренка!..»
Памятная пайка хлеба… Двести граммов эрзаца и литр супа из неочищенной и плохо промытой брюквы с добавлением дрожжей — суточная норма для русских пленных в лагере «ЗЦ». И вот изголодавшийся, доведенный до дистрофии человек пересылает свою пайку хлеба…
В один из тяжких дней одиночного заключения мое внимание привлек высокий и худой часовой — лет семнадцати. Он находился в карауле уже не первый день и каждый раз с нескрываемым любопытством всматривался в «летающую ведьму».
Вижу, часовой хочет заговорить со мной, но не решается. Озираясь на дверь, достал из кармана сверток, вынул кусок пирога и все-таки шагнул к нарам, проворно положил на мою грудь пирог, улыбнулся.
— Битте эссен, руссише фрау! — сказал приветливо и вернулся на свое место. — Битте!
— Убери! Не надо мне вашего! — больше знаками, чем словами, ответила я.
— Наин, найн! Их бин фашистен нихт! — воскликнул часовой и торопливо начал объяснять, что из деревни приехала мать, привезла гостинцы…
А шел уже январь сорок пятого. В последний день месяца танкисты майора Ильина из 5-й ударной армии освободили проклятый лагерь «ЗЦ».
За два дня до прихода наших войск эсэсовцы выгнали из бараков всех, кто мог стоять на ногах, построили в колонны и, окружив овчарками, погнали под конвоем на запад. В лагере остались только умирающие да часть врачей и санитаров под командой доктора Синякова. Тайком они выкопали глубокую яму под операционной и спрятались в ней до освобождения.
Через решетку окна я видела, как гестаповец и с ним два автоматчика вбегали в бараки французов и стреляли. Видимо, добивали тех, кто не мог идти.
Но вот орудийные выстрелы, долетавшие до лагеря далеким грозовым громом, зазвучали совсем близко, рядом. Снаряды рвались то справа, то слева от карцера, который был закрыт на замок; уже давно не было около меня и часового.
И вдруг все смолкло. Наступило затишье. Дверь распахнулась, гляжу — а на пороге наши танкисты. От радости я поднялась и потихонечку пошла. Надев дарственные тапочки с красными звездочками на мысах, сшитые для меня неизвестным другом, уперлась руками в нары, подалась вперед, а ноги дрожат, как струны, вялые мышцы не слушаются, кожа только что обтянула ожоги — и тут же потрескалась, накровоточила. «Стоп. Посиди немного, передохни», — говорю себе, а затем опять осторожно скользнула по полу — еще шажок. Покачнулась, но не упала, удержалась. И вот, держась за стену, уже шагаю.
Майор Ильин, командир танковой бригады, предложил мне поехать в госпиталь вместе с ранеными танкистами. Я отказалась:
— Буду искать свой полк. Он где-то здесь, на этом участке фронта. — И тут же с полевой почтой танкистов отправила письма в полк и маме.
А бывшие узники лагеря, нес, кто мог держать оружие, забрались на броню танков и пошли в бой на Кюстрин.
Синяков по просьбе танкистов организовал в лагере полевой госпиталь — наши тылы отстали при стремительном броске вперед. И за несколько суток Георгий Федорович сделал операции более семидесяти танкистам. А мне он тогда, там в лагере, сразу же после освобождения принес и вручил партийный билет и ордена.
Время разбросало дорогих и близких моему сердцу людей, проверенных в жестоких невзгодах. Позже на поиски их уйдет много лет. И вот однажды через газету откликнется Георгий Федорович Синяков.
Он жил в Челябинске, преподавал в медицинском институте и заведовал хирургическим отделением больницы Тракторного завода.
Бесстрашная комсомолка Юлия Кращенко живет и работает в Ворошиловградской области в своем родном колхозе «Новочервоное». Она воспитала троих детей. А тогда в лагере гестаповцы увели ее и распустили слух, что расстреляли. В самом же деле Юля оказалась в штрафном лагере Швайдек. Ее постригли наголо и целый месяц два раза в день — утром и вечером — выводили на плац и избивали. Юля выстояла и выжила. Затем был женский лагерь смерти — Равенсбрук. Здесь узницы работали. Из них выжимали все силы и бросали в печи крематория. Юлю направили на военный завод. Не в характере отважной патриотки было работать на фашистов, и она стала подсыпать в заряды фаустпатронов песок. Немцы обнаружили это. И снова побои. Полумертвую, ее бросили в штрафной блок.
Во время одной из бомбежек помещение концлагеря, где находилась Юля, рухнуло. На нее обрушилось что-то тяжелое, но судьба и на этот раз смилостивилась: оглушенной от контузии, ей удалось выбраться из-под обломков, и с подругами по лагерю через пролом в стене она сбежала из Равенсбрука.
В одну из наших встреч Георгий Федорович расскажет, как удалось сохранить в лагере «ЗЦ» мой партийный билет и ордена. Помог в этом немецкий коммунист Гельмут Чахер.
Мне захотелось разыскать Чахера и поблагодарить его. Я написала много писем в Германскую Демократическую Республику. Одно из них было напечатано в немецкой газете. И вот летом 1965 года я получила письмо от жены Чахера, русской женщины Клавдии Александровны.
Она сообщала о том, что Гельмут после войны работал секретарем райкома партии в городе Форсте. Умер в 1959 году, и его именем названа политехническая школа № 16 в Котбусе.
«Мой муж хранил какие-то документы, — писала Клавдия Александровна, — но меня интересует, получили ли вы их обратно? Ведь Гельмута после того, как он похитил плетку, которой до смерти избивали русских, отправили на Восточный фронт…»
Мы стали переписываться. В ноябре 1965 года Чахер приехала с немецкой делегацией в Москву и, конечно же, побывала у меня. От Клавдии Александровны я узнала, что отец Гельмута Карл-Вильгельм-Густав Чахер — коммунист с 1924 года. Рабочий высокой квалификации, узнав, что Советскому Союзу нужны специалисты по электросварке, в 1931 году он приехал к нам вместе с семьей и стал мастером электросварки в железнодорожном депо станции Панютино Харьковской области. Рядом с отцом работал и сын — Гельмут.
Молодой Чахер быстро изучил русский язык, вступил в комсомол, в профсоюз. Как сварщика, его посылали в Пермь, Свердловск, Магнитогорск, другие наши города. Гельмут стал ударником, а затем стахановцем.
В 1935 году его премировали путевкой в Крым, где он и познакомился с ленинградкой Клавдией Осиповой, дочерью старого коммуниста. Молодые люди полюбили друг друга, сыграли свадьбу и поселились у отца Гельмута в Панютино.
В 1938 году отец и сын решили вернуться в Германию. На границе их арестовало гестапо, обвинив в шпионаже и коммунистической пропаганде. Густав попал в Заксенхаузен, а Гельмута восемь месяцев мытарили по тюрьмам, затем отпустили под надзор полиции домой в город Форст, где уже жили мать, сестра и жена.