Держите фармацевта! или Лавка в захолустье

Шаль Вероника

Я отвлеклась от работы и решила тоже туда заглянуть. В углу стояла банка из-под консервы, и худощавая кошка торопливо лакала из нее угощение.

— Может, дадим ей имя? — наморщила я лоб, пытаясь придумать, какие ассоциации вызывает у меня песчано-землистая расцветка кошачьей шерстки.

— Кошка — она и есть кошка, — фыркнул дядя с набитым ртом. — Зачем ей имя?

Подрагивая ушками, словно понимала, что говорят про нее, кошка продолжала лакать простоквашу. Через минуту банка опустела и кошка заняла пост под табуретом, на котором сидел

Игнат.

Так и не придумав имя — не Муркой же ее назвать, — я вернулась в спальню Игната. Закончив с окном, я взялась за стены, потом принялась намывать пол.

Когда весь дом радовал глаз чистотой и благоухал мыльнянкой, солнце уже было высоко. Тут-то меня и свалила усталость. Все тело разом загудело, в голову словно залили густого тягучего киселя, а ушибленное бедро принялось надоедливо ныть.

Выплеснув воду из последнего таза, я вытерла руки и осмотрелась. Желтые солнечные лучи падали на идеально чистый пол. Стены тоже сияли. Даже потолок, с которого я сняла горы паутины, выглядел весьма прилично.

Не хватало самой малости — чистых занавесок. Но ими я займусь завтра.

Я уже хотела закрыться в своей комнате и немного вздремнуть, как сквозь усталость припомнила черно-лиловое лицо Блинцовки. И свое обещание сходить в детский дом. А раз обещала, надо выполнять.

Пугать детей магией, как просила Блинцовка, я не собиралась. Хватит и того, что я просто посмотрю, как живут сироты, и попробую наладить с ними контакт. Ни за что не поверю я, что дети ни с того ни с сего встанут на тропу войны да еще начнут устраивать коварные подставы. Что-то здесь нечисто.

Я принялась прокручивать в голове свои диалоги с Блинцовкой, и чем четче мне вспоминались ее мимика, жесты, интонации, тем меньше я ей верила. Но веру к делу не подошьешь.

Игнат дал мне неплохую зацепку — рассказ про подрубленный сад, — но я деревья так и не осмотрела. Значит, сейчас самое время этим заняться.

Сопротивляясь сонливости, которая густой пеленой накрыла голову и тормозила мысли, я поспешила на кухню. Поставила на пышущие жаром угли чугунок с чистой водой и направилась в чулан.

Вчера я видела в сундуке одно приметное корневище. Светлое, с многочисленными ответвлениями, оно отдаленно напоминало туловище человека. Если это то, о чем я думаю, то оно мне поможет продержаться весь сегодняшний день.

На этикетке значилось, что продавать отвар следует не дешевле, чем за пятьдесят грошей. И никакой скидки не делать: сырье из самого Тибета.

Измельчив кусок корневища, я отмерила десять граммов и засыпала его в чугунок с недавно закипевшей водой. Накрыла сковородкой, тоже чугунной, и поставила подальше от углей, чтобы вода оставалась горячей, но повторно не вскипала. Через сорок минут процедила.

Наполнив отваром чашку, я залила остаток в бутыль и отнесла в погреб. В прохладе ценное снадобье сохранится еще несколько дней.

Отвар оказался ни разу не вкусным, но дело свое сделал на отлично: усталость прошла, туман из мыслей

улетучился. Только сердце застучало чаще привычного. Но это мне сейчас на пользу: пусть разгонит кровь как следует. Может, тогда я начну лучше соображать и придумаю, как выбраться из беды, в которую угодила Настя.

И я, прислушиваясь к бегущей по телу энергии, влезла в галоши и через небольшой пятачок, заросший тимофеевкой, направилась к яблоням.

Подошла к первому дереву. Отодвинула выросшую вокруг ствола траву, и в груди у меня защемило: на шершавых стволах полукруглые засечки видны были слишком хорошо. Глубокие, до самой древесины, они зияли как настоящие раны. И пусть по краям насечек уже проглядывала полоска молодой коры, зарастить их дереву не удавалось. И яблоня в несколько ручьев плакала своим соком.

Я прошлась пальцами по влажной коре, и во мне черным вихрем закрутился протест. Ладно, разругались соседи, с кем не бывает, но зачем губить дерево?

Со всех сторон я обследовала повреждения, и в глубине ран заметила остатки тягучей смазки. Видимо, Олимпий Ладиславович, как мог, пытался справиться с постигшей его сад бедой. Не спеша я прошла от яблони к яблоне и ощупала каждую сухую ветку.

Пусть это дерево — оно ведь тоже живое! С каждой минутой мне все сильнее хотелось отомстить за каждую антоновку и каждый штрифель, пострадавший от злобных соседей.

— Настя, добрый день, — приглушенный голос разбил тишину.

Из-за забора на меня смотрела голубоглазая женщина средних лет. Ее длинные русые волосы, собранные в клубок, трепал ветер. Она приветливо улыбалась, но уголки ее губ то и дело опускались вниз.

София Дмитриевна, догадалась я, жена Матвея Ивановича. Кто еще может ходить по его участку? Интересно, какого сюрприза мне от нее ожидать.

— Здравствуйте. — Приблизилась и я к забору.

— Извини моего мужа, он… слишком вспыльчивый. И упрямый. Вбил себе в голову, что… — Соседка замолчала, а потом и вовсе расстроено махнула рукой.

— Что я заодно с Блинцовкой? — не захотела я сворачивать разговор.

— Да, — вздохнула она и, закрываясь от ветра, плотнее сжала полы жакета. — Настя, не принимай на свой счет, просто он слишком категоричный. Война оставила на нем свой отпечаток. И повышенное чувство справедливости. Под его горячую руку и я попадаю… Наговорит всякого, а потом отходит, извиняется.

— Это я была не права, — решила я пойти на попятную. — Про натуру Блинцовки я ничего не знала.

— Алим… Олимпий Ладиславович вам ничего не рассказывал?

— Нет.

— Разругались твой дед и Блинцовка в пух и прах. Мой Матвей на сторону Олимпия Ладиславовича встал, ну и тоже поплатился. Ладиславовичу сад подрубили и кусты сожгли керосином. Нам колодец отравили. Повезло, что грунтовые воды вымыли яд и никто не помер.

— Из-за чего они поссорились? — От местных склок у меня глаза готовы были вылезти из орбит. Вот уж не думала, что сельчане такие вредители-затейники.