Десять басен смерти
Шрифт:
Солдаты из конвоя Пьетро отдали честь жандармам, несшим вахту перед Мраморным двором. Сам двор был совершенно безлюден. Не было видно стаек придворных, шептавшихся и рассуждавших о событиях, произошедших в это мрачное утро.
И все же утреннее безмолвие было нарушено.
Пьетро улыбнулся.
К нему семенил его любимый старый лакей Ландретто. Вид у него унылый, а волосы всклокочены.
– Я сразу сюда отправился, как только узнал через одного гвардейца герцога. Что же произошло?
– Эй ты, посторонись!
Но Ландретто не обратил внимания на угрожающий тон и продолжал идти с ними в ногу.
– Да, ну и вид у тебя, – сказал Виравольта своему бывшему слуге.
И в самом деле, физиономия Ландретто резко контрастировала с его одеждой из малинового бархата с золотым шитьем.
– И то хорошо, что ты хотя бы можешь
– Этой ночью, до того как вернуться сюда, я провел какое-то время в харчевне. Повсюду говорят, что настает конец!
– И как я вижу, ты пропустил стаканчик-другой, чтобы отвлечься от этих неприятностей…
Ландретто покачал головой. Виравольта сдержал улыбку. Ландретто был уроженцем Пармы и рано осиротел, как и сам Виравольта. Затем он бродяжничал на дорогах Италии, то нищенствуя, то занимаясь разбоем. В четырнадцать лет он поступил лакеем к мещанину из Пизы, затем к генуэзцу. Как-то вечером Пьетро повстречал его в Венеции. Лакей, уволенный своими господами, примостился в канаве и, надравшись кроваво-красного кьянти, признавался в любви звездам. Пьетро помог ему снова встать на ноги, и через какое-то время молодой человек поступил к нему на службу. Лакей оказывал ему неоценимые услуги, когда Пьетро трудился на благо Светлейшей Республики под псевдонимом Черная Орхидея, ведя расследования от имени дожа. «Черная Орхидея… Давно уже я не слышал, как произносят это имя», – подумал Пьетро. работая на Тайную королевскую службу, Пьетро часто использовал вместо подписи лишь простой инициал «В»; поэтому он не мог без ностальгии думать о том имени, под которым прославился.
Если Пьетро сумел сохранить величественную осанку, невзирая на возраст, то у Ландретто, напротив, появились морщины, он располнел и приобрел двойной подбородок. Вскоре после прибытия во Францию Виравольте пришлось уступить своего лакея королю. Хотя ему уже исполнилось сорок лет, Ландретто стал учителем верховой езды. Он имел определенные обязанности: отвечал за особый этап обучения пажей и должен был жить вместе с ними. Большинство из них были буйными подростками и сопротивлялись любым формам обучения. Во дворце Ландретто оказывали такие почести, какие отнюдь не были ему предопределены по рождению. В этом также помогли рекомендательные письма дожа и венецианских сенаторов. Покровительство канцлера, затем Сен-Флорентина, государственного секретаря, способствовали окончательному вознесению славного лакея на Олимп. В настоящий момент Ландретто предположительно являлся наследником одного из самых знатных семейств Пармы, по крайней мере на бумаге: благодаря этому он смог занять свой пост в королевских конюшнях при всеобщем благословении. Это был в некотором роде фиктивный пост. А для самого Виравольты это стало едва ли не оскорблением. В его глазах Ландретто оставался уличным мальчишкой, которого он подобрал в грязи.
– Ради всех святых, в чем вас обвиняют? – спрашивал Ландретто. – Они что, совсем рехнулись?
– По словам герцога, я замешан бог знает в какой афере. Очень скоро меня посвятят в подробности.
– Скажите, могу ли я вам чем-нибудь помочь? Я подожду.
– Ладно.
К Ландретто вернулись его былые рефлексы.
Перед тем как войти в помещение, где его ожидал д'Эгийон, Виравольта взглянул на крыло дворца, в котором располагались покои монарха.
Глядя на занавески из траурного крепа, он подумал: «Скорее всего, жить ему осталось недолго».
В эти мгновения король находился при смерти.
Мертвенно-бледный Людовик XV лежал в постели, не отрывая взгляда от оконных занавесок.
Когда во вторник 26 апреля во время ужина в Трианоне он не смог проглотить ни кусочка, он приписал свое болезненное состояние временной усталости. Но на следующий день у него начался жар, а еще через день его силой отправили в Версаль. Вначале он и думать не думал об оспе. Он считал, что, переболев оспой в восемнадцать лет, имеет против нее иммунитет. Первыми правду узнали придворные. И тут же начались козни и интриги: позиции клана мадам Дюбарри пошатнулись, а сторонники Шуазеля были приведены в состояние полной боевой готовности. Среди всех этих несчастий дочери короля во главе с Аделаидой проявили образцовое мужество. Они оставались в его покоях, чтобы поддержать его в этом испытании, пока он еще не знал, какой диагноз поставили ему светила медицинского факультета. То, что от него скрывали ист и иное положение вещей, безусловно, свидетельствовало о бережном к нему отношении, но, если бы эта игра затянулась, король Франции мог бы умереть без исповеди. К счастью, Людовик был способен прийти к заключению о своем состоянии и без посторонней помощи.
Оспа.
Пытаясь сосредоточиться, он смотрел на шторы.
Вечером 3 мая король вызвал к себе мадам Дюбарри, которую он ценил больше всех остальных. «Не будем повторять скандал Метца. Я принадлежу Господу и моему народу. Завтра вам следует удалиться». Фаворитке оставалось лишь поклониться. В тот же день, после службы, проведенной прямо в его спальне, король причастился в присутствии сто преосвященства де Бомонта и своего духовника, кардинала де ла Рош-Эмона. Однако в этот момент он еще надеялся поправиться, и даже позже, когда ему помогли добраться до окна, чтобы увидеть, как мадам Дюбарри садится в карету, увозящую ее к месту уединения в Рюэй. Но сейчас, когда перед ним проплывали эти образы – легкое колыхание ее платья, изящная ножка, белая рука, опирающаяся на деревянный проем дверцы, прощальный взгляд, брошенный на королевское окно, – у него больше не оставалось сомнений: это мимолетное видение его возлюбленной было последним. «Предаю себя Божьей милости! И твоей, Жанна Дюбарри, там, в ином мире, возможно!» Многие считали, что его любовница была позорным клеймом на облике Франции. Для него же в ней заключался едва ли не единственный смысл жизни. Это было именно так.
Занавески заколыхались, и образ графини постепенно померк.
За два дня до этого он потребовал своего духовника, от надежды переходя к смирению и черпая в серьезности момента неожиданное спокойствие. Несмотря на некоторую слабость характера, он был королем и христианином. Он исповедался в грехах аббату Моду. Конечно, в этом можно было усмотреть легкую исповедь, совершенную на смертном одре после целой жизни, прошедшей если не в насмешках над предписаниями Церкви, то в попытках обойти некоторые из них. И все-таки он был искренен. Он просил у Бога прощения за то, что его поведение компрометировало его народ. Никогда уже после этих признаний он не смог бы воссоединиться с графиней; но в то же время он обрел покой. Он нашел в себе силы прошептать своей дочери Аделаиде:
– Я еще никогда не чувствовал себя столь умиротворенным.
Людовик старался не закрывать глаза. Его голова раскалывалась. В висках пульсировала кровь. Боль пронзала все тело. Взор заволакивала мгла, которая была непохожа на ночную тьму. Из последних сил он пытался не отводить взгляда от пляшущего узора на шторах. За ними продолжалась жизнь. Стоит лишь повернуться, и он увидит мадам Дюбарри в расцвете ее молодости. Но… он был здесь не один. Кто же окружал его в предсмертные часы на этой театральной сцене? Скорее всего, здесь был аббат. Кардинал и врачи медицинского факультета… О, он их много перевидал, этих врачей в черных сутанах! Больше ему не хотелось никого видеть – просто зацепиться за эти шторы, забыть о короне, которая так давно тяготила его. Его взгляд помутнел – слишком сильный жар, слишком, слишком…
«Любил ли меня народ?» – задавал себе вопрос монарх. Какую память он оставит после себя? Его укоряли за шалости, за то, что он недолюбливал светскую жизнь. Но знали ли они, что представляет собой день короля? Вся жизнь подчинена протоколу и общественным ритуалам. Он был на престоле в течение пятидесяти девяти лет, из них самостоятельно правил тридцать один год. В эпоху «короля-солнца» все сверяли время по часам Мраморного двора, и каждый, у кого был календарь и часы, мог, по выражению Сен-Симона, и на расстоянии трехсот лье точно сказать, чем занят король. Ну да! Питая глубокое уважение к делу своего славного предшественника, Людовик XV почти не занимался нововведениями, если не считать оперный театр Габриэль. Но он попытался избавиться от некоторых предписаний этикета, предпочитая удовольствия, доставляемые вольным образом жизни. Он любил находиться в своих апартаментах с близкими людьми. Почти на полгода он исчезал в Парк-о-Серф, Шуази или Ла Мюетт. Разумеется, придворные не покидали дворец, который оставался центром власти, но они от нее отдалялись. Супруга наследника жить не могла без Парижа. Двор следовал за ней. И дворец пустел, оживая лишь во время торжественных праздников.