Десять историй о любви (сборник)
Шрифт:
– Вам не следовало беспокоиться, – по-английски заговорил первым Гуляев. – Я за все заплачу.
– Следуйте за мной, – негромко сказал начальник охраны и указал на дверь, рядом с которой стояли еще двое мужчин в таких же серых костюмах.
– Вы что, шутите? – усмехнулся Гуляев. – К чему это все?
– Вы должны пройти с нами, – вежливо ответил начальник охраны. – Точнее – проехать.
– Куда?
– В полицию. Там вам всё объяснят.
Гуляев помолчал, осознавая неожиданный поворот, и решил на всякий случай оценить свое положение.
– Мне нужно взять компьютер… Я должен работать.
– Разумеется. Мы будем ждать вас вон там, – начальник службы безопасности указал через стеклянную дверь
«Мы же тем временем завороженно внимали предсмертному хрипу заходящихся в истерике коней Диомеда, с восторгом и ужасом следили за непрерывной цепью насильственных прелюбодеяний могучих воинов, погрузивших мир вокруг себя в жаркие волны мятущейся крови, слушали, как сшибаются черепа и лопаются внутренности, как кричат, озверев от наслаждения и боли, насилуемые в храмах и дотоле не доступные никому из смертных прекрасные жрицы великих богинь, видели, как катятся изуродованные останки героев с летящих колесниц в горячую троянскую пыль…»
Старательно читая все это на заднем сиденье просторной машины, которая, как он, облегченно вздохнув, отметил, не была полицейской, Гуляев делал ужасно сосредоточенное лицо, шевелил губами и даже время от времени задумчиво кивал, дабы наблюдавший за ним в зеркальце начальник охраны пришел к выводу, что он на самом деле работает, что он очень занят, что он серьезный и крайне дорожащий своим временем человек – причем настолько серьезный, что даже поездка в полицию на территории чужой страны не в силах его хоть чем-то обеспокоить.
«Да, да, конечно, – кажется, речь шла именно о Трое и об ушедших туда то ли десять, то ли двадцать лет тому назад ахейских бойцах. Здесь, надо сказать, рассказчик и сам испытывал некоторые затруднения…»
Здесь, надо сказать, читатель тоже испытывал затруднения. Машина, в которой его везли неразговорчивые люди в серых костюмах, выскочила за черту города, и по обеим сторонам от нее потянулись желтоватые, выжженные солнцем, лишенные почти всякой растительности пейзажи. Почему его увозят из Пафоса, Гуляев не понимал. Теряясь в догадках и чувствуя, как пот от страха веселыми щекотливыми паучками все чаще сбегает у него между лопаток, он никак не решался спросить об этом и все крепче сжимал влажными руками свой злосчастный компьютер со злосчастным текстом на греческом языке. Подобно гоголевскому Хоме Бруту он уже практически вслух бубнил как заклинание этот текст, отгоняя страхи, упырей, вурдалаков и, разумеется, прекрасную панночку.
«…потому что, добравшись в повествовании до рассуждений о сути и причинах столь непримиримой бойни, он постоянно натыкался, мы бы не сказали, что на стену, но, во всяком случае, на небольшую изгородь непонимания – это уж точно. Ибо ни один из нас не помнил, чтобы куда-то уходили наши воины, да еще объявив при этом едва ли не всегреческую мобилизацию. Глухо поговаривали, правда, об истории со спартанской женой, якобы соблазненной заезжим азиатским красавчиком, но что потом целое войско ушло губить чужой город – об этом как-то молчали, да и мало ли умыкают смазливых жен…»
– Это уж точно, – неожиданно вслух и по-русски сказал Гуляев.
– Что? – обернулся к нему начальник охраны.
– Ничего, – перешел Гуляев на английский язык. – Скажите мне, пожалуйста… Куда мы едем?
– В соседний город.
– Зачем? Разве в Пафосе нет полиции?
– Есть. Но штаб-квартира нашего полицейского округа находится в соседнем городе.
Начальник охраны отвернулся и уставился на дорогу. Его крепкая спина отчетливо говорила – вопросов больше не надо.
За сломанную гостиничную кровать Гуляева вряд ли бы повезли к большому полицейскому начальству. Дело было явно в другом. Но вот радоваться этому открытию или нет – он пока не понимал. Поэтому вернулся к смазливым женам.
«…да и мало ли умыкают смазливых жен. Нам вообще казалось, что все это имело место, ну, может быть, лет двести-триста назад, или об этом даже только пророчествовали, как о возможном впоследствии. Короче, мы не очень верили убогому ветерану, когда он пытался увязать этот утративший всякую прелесть новизны семейный скандал с величественным побоищем, где даже боги в азарте хватали доспехи и мчались, сея смертоносный ужас, в кровавую сечу. Нам претило желание рассказчика облечь историю конкретностью, обозначить точные даты, причины и мотивы поступков, ибо в этом случае она, то есть – история, которая теперь уже была столько же наша, сколько и его, теряла свое волшебное значение всемирной тайны о человеке и его борениях, и становилась рядовым вооруженным конфликтом, способным заинтересовать разве что напрочь лишенных религиозного и поэтического воображения военных историков. Не много было во всем этом для нас поэзии, способной отвлечь нас, мечтательно стремящихся к разгадке взаимоположения человека и бога, от скуки остального мира, пробавляющегося возней вокруг тронов и петушиным соперничеством, а главное, расценивающего эти свои занятия как самоцель, но не как предметы для размышления все о том же таинственном взаимоположении человека и божества…»
– Нам еще далеко? – спросил Гуляев, поднимая голову и скользя взглядом по весьма неприютным плешивым холмам. – Мне надо к ужину хотя бы вернуться.
– Это неважно, – ответил начальник охраны, не повернув на этот раз головы.
– Что значит «неважно»? – попробовал возмутиться Гуляев. – Я за все заплатил. Кто мне вернет стоимость ужина, интересно узнать?
Начальник охраны не счел необходимым даже пожать плечами. Он просто молчал и смотрел на дорогу перед собой.
«Это все карма, – тоскливо подумал Гуляев. – Мстит мне, собака… А кто виноват, что иногда так тянет покуролесить?»
Мысли об Ольге, о его дерзкой и недоступной панночке, заставили сладко заныть что-то у него в груди. Он опустил крышку компьютера и закрыл глаза, чтобы целиком погрузиться в это щемящее чувство, но на ум вдруг пришла история про мужика по имени Марей из «Дневника писателя», который он недавно перечитывал у Достоевского. Классик там вспоминал о своеобразной забаве на каторге, когда он ложился в казарме на свое место напротив окна с железной решеткой, закидывал руки за голову, притворяясь спящим, потому что к спящему никто не лез, а сам по шажочку восстанавливал прошедшую до этого момента собственную жизнь и переставлял в ней то, что не очень устраивало, – правил, как правят рукописи, редактировал, менял местами.
Вот так и Гуляев сейчас предался исправлению реальности. Он решительно настоял на том, чтобы Ксения отказала младшей сестре, когда та год назад собралась перебраться из своих волгоградских степей в Москву. Он сам поехал к ней в городок с гостеприимным и теплым названием Калач-на-Дону, чтобы объяснить – насколько неправильным и чреватым будет решение переехать из этого рая в столицу. И там в Калаче они по утрам целомудренно ловили задумчивую некрупную рыбу, а по вечерам…
Нет, он никуда не поехал. И сто пятьдесят тысяч, отложенных на взятку за военный билет для сына, он не потратил на дорогущий тур для двоих на Кипр, а честно, как и планировалось, отнес их специальному секретному человечку, и Сережа остался в итоге дома, и Ксения больше не злилась за то, что ей придется одной ехать к сыну в часть на присягу, вообще не злилась оттого, что она должна теперь произносить эти два слова: «воинская часть», должна считаться с ними, впустить их на равных со всеми другими словами в свою жизнь.