Десять лет до страшного суда
Шрифт:
— Четыре сотни первоклассных тыкв! — приговаривал другой торговец, не переставая бить ногами по его голеням.
— Триста проклятых Матерью далберов! — причитал погонщик, весь в ссадинах и кровоподтеках, держа в одной руке хлыст, а в другой — камень из мостовой.
— Посторонись! Посторонись! — грубо командовал гвардеец. — Я сам займусь этим. Пошли со мной, ты! — Схватив Тчорнио за воротник, он поволок его к Храму.
— Но я благородного происхождения! — плакал Тчорнио. — И вы позволили убийцам скрыться!
— Проклятый Матерью пьяница, — бормотал привлеченный шумом владелец таверны.
— Между прочим, брат Джон, — заговорил, наконец, Хард, когда они, изрядно уставшие, направлялись домой, — я когда-нибудь рассказывал тебе о далбере, который пожелал петь?
— Нет, дружище Хард, не рассказывал.
— Итак, однажды был далбер, который…
— Хорошо, введите его, — прорычал Сполн Гар-Тчорниен Хиирлт. Старик был чрезвычайно сердит.
— Папочка, — жалобно захныкал Тчорнио, входя в кабинет отца. — Ты ничего не понимаешь. Я…
— Ты абсолютно прав. Я ничего не понимаю. Более того, я не хочу ничего понимать. Поскольку сегодня мне пришлось заплатить за двести семьдесят пять кухонных глиняных горшков сомнительной ценности и неимоверной стоимости, за пятьсот тыкв, которые мне не пришлось даже попробовать, и за четыре сотни далберов, несомненно самой паршивой породы, хотя я и уплатил за них сполна как за чистокровных. Ущерб, нанесенный далберами, еще пока подсчитывается, но вне всякого сомнения мне придется оплатить и его.
— Но отец…
— Спокойно. Я злой не поэтому — я просто сокращу размер выплаты тебе карманных денег. Я злой оттого, что мне, Великому Князю Лиффа, пришлось сегодня идти в Храм — подчеркиваю, именно идти — и унижаться перед капитаном гвардейцев для того, чтобы вызволить своего сына, единственного сына, из общей камеры для уголовников.
— Но папа…
— Успокоишься ли ты наконец! Ты — сама мерзость. Ты опозорил свои фамилии, все три из них. Ты опозорил таким образом себя, а это достижение граничит с невероятным. Хуже того, ты опозорил меня. Мне стыдно появляться во Дворце. Мне стыдно даже принять делегацию Гильдии Текстильщиков. Ты понимаешь это? Мне стыдно даже смотреть в глаза простолюдинам. О, Тчорнио, если бы у меня был второй сын, я бы не раздумывая лишил тебя прав на наследство. Убирайся от меня, пьяный дурак. Иди в свою комнату и молись о прощении и о чувстве ответственности, которое у тебя отсутствует. Я не хочу тебя видеть.
Грязный, в изодранной одежде, в кровоподтеках, до крайности униженный, Тчорнио боязливо попятился задом от стола отца, кланяясь ему при каждом третьем шаге. При третьем поклоне он умудрился разбить большую декоративную вазу.
— Идиот!
Тчорнио повернулся и побежал, рыдая, по длинному залу к своей комнате. Там он просидел семь проклятых Матерью часов, клянясь о возмездии, возмездии, и еще раз возмездии.
6
— Вэлш? — с чувством глубокого собственного достоинства переспросил адмирал Беллман. — Какого дьявола нужно от меня этой старой калоше?
— Тссс! — предупредил адъютант адмирала. — Он прямо за дверью, сэр!
— Вы заблуждаетесь, молодой человек. Я уже здесь, — произнес высокий гнусавый голос, наводивший тоску вот уже на три поколения журналистов и терроризирующий такие же три поколения государственных служащих.
— Как, Эмсли Вэлш! — Адмирал весь бурлил от приступа вдруг нахлынувшей на него радости. — Прошу, прошу! Рад вас видеть.
— Ладно, ладно, Эдвальт, не лукавь. Ты ведь прекрасно знаешь, что если бы меня приятно было видеть, то меня просто бы здесь не было. — После проведенной в парламенте полусотни лет сенатор Вэлш мог позволить себе не быть чересчур вежливым, когда этого не требовали обстоятельства. — Лучше бы ты шел к себе, сынок, — обратился он к адъютанту. — Твоему начальнику и мне нужно кое о чем переговорить.
Сенатор Вэлш уселся в кресло поудобнее в предвкушении приятной беседы; Беллман же, несмотря на прекрасную сигару за десять кредитов, раскуривание которой всегда доставляло ему ощущение праздника, на этот раз чувствовал себя препаршиво; адъютант с чувством огромного облегчения возвратился на свое место за столом в приемной.
— Итак, Беллман, — сразу же перешел к делу сенатор, как только дверь кабинета закрылась за адъютантом. — Что-то в последнее время я то и дело слышу о твоих парнях, нарушивших Правила Контакта.
Эмсли Вэлш, старший сенатор от Австралии и с незапамятных времен бессменный лидер сенатского большинства, был сух и тощ как карандаш, пребывал в возрасте восьмидесяти пяти лет, в связи с чем его можно было с полным основанием считать реликтом человека. Он вполне мог бы сойти за пра-прадедушку любого современника, если бы не его горящие жаждой к действию глаза и не гладкая, туго обтягивающая лицо кожа без единой морщинки. Будучи основателем и лидером популярной в народе Партии Консерваторов с самого момента ее основания, он не только обладал абсолютной властью над каждым правительственным чиновником, но и умело этой властью пользовался.
— Что вы имеете в виду, говоря о нарушении Правил Контакта? — попытался было уклониться от прямого ответа адмирал.
— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, — отрезал Вэлш и принялся описывать такие строжайше засекреченные деликатные подробности Особой Операции «Л-2», что адмирал поперхнулся дымом сигары. — Ты ведь знаешь нашу, консерваторов, позицию на этот счет, — продолжал он. — Такое вмешательство во внутренние дела недоразвитой цивилизации является не чем иным, как эксплуатацией. Ты используешь этих невинных людей для достижения своих эгоистических целей, Беллман, и это граничит с неприкрытым рабовладением. Предупреждаю тебя, что Партия этого так не оставит.
Проблемы с этой партией состояли в том, что по своей сути она была альтруистической. Она всегда выступала в интересах чьего-нибудь блага без приглашений и просьб со стороны нуждающихся в благодеянии, а зачастую даже против их воли, причем всегда делала это со всей страстностью и преданностью по отношению ко всем слабым и угнетенным. Если же таковые отсутствовали, то Партия нередко сама создавала слабых и угнетенных, которые существовали в ее собственном коллективном воображении. Основной принцип Партии — стоящий у власти автоматически делает ошибки — не изменялся на протяжении всего времени ее существования даже несмотря на тот факт, что за последние тридцать лет Партия контролировала не менее пяти восьмых всех голосов на каждых выборах на уровне Федерации. Если следовать логике консерваторов, то оказывалось, что любая власть, кроме их собственной, является злом.