Десять сыновей Морлы
Шрифт:
Ею овладело горькое разочарование. Стоило столько ждать, столько лежать без сна, воображая будущего хозяина, обмирать, думая о свадебных ночах, и краснеть, слушая болтовню прислужниц об их шашнях с мужчинами, если на деле всё так… безрадостно? У рабынь в доме ее отца только и разговоров было, что о том, кто с кем сошелся и кто с кем ночевал на гумне. Исповедник-хриз без устали пугал дочерей Хендрекки страшными карами, что ждут блудниц и прелюбодеек. И что же? Было бы о чем говорить! В свой первый день у Морлы Вальебург была так измучена дорогой, свадебным пиром и долгими приготовлениями к ночи, что думала лишь о том, как бы поскорее уснуть. Она была рада, что Морла не стал забавляться с нею всю ночь, как напутствовали его шутники-гости. Но теперь, вспомнив, как он молча навалился на нее, а спустя короткое время откинулся на спину и заснул, не сказав ей ни слова, Вальебург почувствовала себя обманутой. «Вот тебе и греховные наслаждения плоти! Нашли наслаждение, ничего не скажешь», – подумала она ехидным голосом сестрицы Эвойн. И ради этого она хранила себя в чистоте для будущего властителя ее невинности, как высокопарно выражался исповедник, – ради этого
При мысли о хризах в памяти Вальебург всплыл образ братца мачехи Хрискерты, стройного, смуглого, с вкрадчивым голосом и ласковым взглядом. Он приехал к ним из далекой Весериссии – восточной провинции империи – вместе с сестрой, невестой карнрогга Хендрекки, и после их свадьбы остался в карнроггском доме. Хрискерта, кажется, надеялась устроить ему женитьбу на какой-нибудь богатой рохтанской невесте. Тогда Вальебург была еще девочкой – и, как и все в Мелинделе, влюбилась в прекрасного хриза. Он был так не похож на других мужчин: на ее отца, надменного Хендрекку, на его элайров и родичей, на знатных гостей из других карна. Вроде бы и взрослый, он вел себя как мальчишка: мог запросто зайти в девичью, пошутить с рабынями или поболтать с Вальебург и ее сестрой. Он часто заговаривал с девочками, чего никогда не сделал бы зрелый эс, забавлял их историями о чудесах, рассказывал о своей родине, прекрасном Целизионе, где золотятся куполами бесчисленные дома хризского бога и блистает величественный белый дворец роггайна всех хризов; и о солнечной зеленой Весериссии, откуда во все концы империи везут пряности, благовония и дивный узорчатый шелк. Вальебург слушала его, и сердце ее сладко замирало – не то от огромного, необозримого мира, что открывался перед нею в его рассказах, не то от близости кареглазого хриза. До сих пор Вальебург помнила, что над его красиво вылепленной верхней губой темнел нежный пушок; тогда эта странность казалась ей необыкновенно привлекательной.
Однажды она узнала, что ее милый хриз уезжает обратно в Целизион – в Ан Годд, как эсы называли столицу империи. Он чем-то прогневил карнрогга: Вальебург слышала пересуды взрослых о каком-то убийстве, о вражде между элайрами, о том, что один то ли заколол другого, то ли пытался заколоть… Между элайрами отца часто вспыхивали ссоры. Отчего все винят в этом мачехиного младшего брата? Ведь он такой славный, такой ласковый и приветливый, и так дивно поет печальные весериссийские песни о неразделенной любви… На отъезде братца Хрискерты настаивал Нэахт Кег-Райне, верный побратим карнрогга. Маленькая Вальебург не любила его, вечно хмурого и ворчливого. И зачем отец побратался с таким скучным человеком? Она знала, что многие взрослые девушки в Мелинделе вздыхают по Нэахту, и никак не могла взять в толк, что в нем такого замечательного. Он же старый! Даже старше ее отца! И некрасивый. Вот то ли дело ее хриз – во всем Трефуйлнгиде не сыскать юноши красивее. Наверно, Нэахт выгоняет его из зависти. Когда они вышли провожать его, малышка Эвойн заплакала и раскапризничалась. Вальебург изо всех сил держалась; она смотрела, как удаляется от Мелинделя его повозка, и думала в отчаянии, что вместе с ним ее покидает вся ее радость. Многими годами позже в Карна Рохта пришла весть о том, что брат Хрискерты умер в Ан Годд от какой-то хризской заразы. Тогда Вальебург занимали уже совсем иные тревоги, и она недолго горевала о своем прелестном хризе. И зачем она вспомнила о нем сейчас? На душе стало еще тоскливее…
Вальебург резко села, стряхивая с себя невеселые мысли. Майетур, ее рабыня, храпела на сундуке. Вальебург пнула ее, чтобы та проснулась. Майетур захрапела еще громче – Вальебург не знала, в самом ли деле она спит так крепко или притворяется, чтобы не вставать.
– Просыпайся, гурсова дочь! Вот же лентяйка… – бормотала Вальебург, пытаясь спихнуть рабыню с сундука. Та наконец разлепила веки и недовольно взглянула на хозяйку.
– Ну чего ты меня тормошишь, госпожа? Что за хозяева такие, житья мне, бедной, не дают, – наигранно простонала она, слезая с сундука. – Целый день тружусь для нее, спины не разгибаю, головы не подымаю, только о том и думаю, как бы ей угодить, – и вот благодарность! У других хозяева лучше отца с матерью, – продолжала она плаксиво, выбирая в сундуке одежду для госпожи, – своих рабов мясом кормят, в крашеное одевают. А моя только и знает, что лупить да браниться! Сбегу я от эдакого обхождения, госпожа, – вот пусть Господь меня ослепит, если не сбегу, – Майетур придирчиво осмотрела расшитое жемчугом платье, прибереженное для последнего свадебного дня. – Я так тебе скажу, – спорыми движениями она принялась одевать Вальебург, – ты оттого такая сердитая, что пахарь твой хорошенько тебя не пропахал.
Вальебург как раз вдевала руки в рукава – бить было несподручно, но она все-таки извернулась и шлепнула Майетур по уху.
– Замолчи, глупая девка! Не твоего ума дело!
– Может, оно и не моего ума, да только кто тебе правду скажет, если не я? – мгновенно отозвалась Майетур, привычно потирая ухо. – Этот дом битком набит народом, а добра тебе одна я желаю, так-то! Здешние не станут разбирать, как да отчего, начнут языками чесать, тебя оговаривать – позора не оберешься… Я-то думала, сюда едучи: «Ух, вот будет моей госпоже радость, а мне, горемыке, страдание! Как залезет на мою госпожу ее новый владыка, так десять дней слезать не будет, с такой-то раскрасавицы, – не дадут мне, несчастной рабыне, ни одной ноченьки поспать». И что же? – Майетур по-хозяйски усадила Вальебург на сундук и принялась причесывать ее, нещадно дергая густые волосы. – И что же, я спрашиваю? Каждую ночь высыпаюсь так, как даже в доме твоего батюшки не высыпалась… Да не ойкай ты, госпожа! …И ни один скрип, ни один шорох меня не тревожит… Да полно тебе капризничать, как дите малое, не так уж и больно! Сама свою гриву чеши, раз такая нежная… Ну так вот, ничего меня не тревожит, потому как нет их, этих скрипов и шорохов. Ишь ты, спят себе, будто свадебные ночи для сна придуманы!
Майетур наконец заплела Вальебург косы и хотела было накрыть их головным покрывалом, но Вальебург остановила ее:
– Сделай так, как носят женщины в Гуорхайле. Ты видела, они укладывают косы поверх платка…
– Хм! Что еще за блажь! – фыркнула Майетур. – Гуорхайльские бабы все сплошь бесстыдницы и волочайки, вот и выставляют свои волосы напоказ! Я тут, пока в стряпной сидела, такого навидалась, как только со стыда не сгорела, – не слушая Вальебург, она запрятала ее косы под покрывало. – Мужики на баб лезут, что твои быки, а те и рады юбки перед ними задирать. И всё на виду, в тесноте, среди людей – тьфу, мерзость! Один только твой муженек никак не разохотится, дрыхнет себе, будто рядом с ним не молодая жена, а старый роггайн гурсов. Тоже мне, выискал тебе батюшка мужа! Не муж, а каплун какой-то!
Вальебург шикнула на нее. Еще не хватало, чтобы их услышал кто-нибудь из людей Морлы или, еще хуже, одна из невесток.
– А ты мне не шикай, госпожа, я чистую правду говорю, – заявила Майетур. – Моли Матушку Сиг, чтобы первой ночи тебе на всё про всё хватило – не то Морлины невестки уж не постесняются, обольют тебя помоями, начнут болтать, мол, хозяин взял бесплодную жену. И что ты тогда скажешь? Что Морла тебя не покрывал? – Майетур уложила на плечах и груди хозяйки тяжелое серебряное оплечье. – Ославишь горе-муженька на весь Трефуйлнгид, а толку? Отец заберет тебя обратно – и будет моя госпожа весь век куковать или в монастыре, или в девичьей, кланяться мачехе Хрискерте и нянчить мачехиных деток, точно старая приживалка. Что, несладко? Вот и думай, – с победным видом заключила Майетур – и тут же сжалась под взглядом Вальебург, ожидая побоев.
Вальебург и в самом деле замахнулась на нее гребнем, но в следующее мгновение уронила руку. В бессилии она вновь опустилась на сундук.
– Что я могу поделать? – проговорила она тихо. – Видно, Морла невзлюбил меня, Моргерехтову дочь. Первая жена уже родила ему десятерых сыновей – больше сыновья ему не нужны…
– Ему, может, и не нужны, а тебе ой как нужны, – перебила ее Майетур. – Хочешь стать настоящей хозяйкой в его доме – роди сына. Жена не жена, пока у нее нет сыновей – так люди говорят, – она присела на постель рядом с Вальебург. – Послушай, что я тебе скажу. Десять дней почти минули. Нынче последний свадебный день. Завтра тебе уже не придется корчить из себя послушную жену, не смеющую поднять глаз на своего господина. Не спорь! —приказала Майетур, заранее зная, что скажет ее госпожа. – Завтра, как ляжешь с хозяином, не робей, а скажи ему напрямик: мол, ты не сирота какая-нибудь, не дочка безземельного работника, а дочь карнрогга Хендрекки Моргерехта, и если ты ему пришлась не по вкусу, так пусть объявляет о разводе и возвращает твоему отцу все твое приданое, а о сговоре с Карна Рохта забудет! – Майетур рубанула воздух ладонью. Она так распалилась, что ее смуглое лицо потемнело еще больше, а на широком носу выступили капельки пота.
Вальебург позабавил гнев рабыни.
– Надо бы следующей ночью не мне, а тебе лечь с Морлой – вот ты бы ему всё и сказала, – рассмеялась она.
– Да уж сказала бы, не смолчала, – тяжело дыша, буркнула Майетур. – Уж я бы этому сморчку спуску не дала!
Вальебург всегда веселило, с какой решительностью и уверенностью в своей правоте эта рабыня судит обо всем на свете, даже о делах мужчин. Она не умела держать язык за зубами, зато умела настоять на своем – и, по правде, это сама Майетур выбрала Вальебург своей хозяйкой, а не наоборот. Мачеха Хрискерта привезла ее с собою из Весериссии; желая подольститься к своему жениху, она подарила рабыню маленьким дочерям Хендрекки. Долговязая, очень смуглая, почти черная, с широким плоским носом, большим неопрятным ртом и блестящими, как жуки, глазами, девчонка-рабыня показалась эсам необычайно безобразной, да и нрав у нее был под стать ее виду. Вальебург помнила, как сестрица Эвойн дразнила рабыню гурсихой, а та, хоть и не знала еще, что это значит, гневно таращила глаза и бранилась на маленькую насмешницу, словно сама была ее хозяйкой. Вальебург же она отчего-то любила, и та постепенно привязалась к своей упрямой, ленивой, злой на язык рабыне, пусть и частенько ее поколачивала – за дело и без дела. Переругиваясь с Майетур, она отводила душу. Вот и сейчас, вдоволь наспорившись с нею и насмеявшись, Вальебург почувствовала, как на сердце становится легче. Не слушая больше ворчания рабыни, она направилась в бражный зал. Всем телом Вальебург ощущала богатство своих одежд. Пусть невестки Морлы сплетничают о ней сколько влезет – Вальебург жена карнрогга, а они всего лишь жены младших сыновей, и во всем Гуорхайле нет женщины нарядней ее!
Гости собирались в обратный путь. Войдя в Ангкеим, Вальебург увидела, что хозяин уже раздает, по обычаю, прощальные подарки. В зале царило оживление. Гости ревниво подмечали, кого Морла одарил бронзовым тазом или мехами, а кого – всего лишь остатками свадебного угощения, и спорили, чей подарок лучше. Карнрогги старались перещеголять друг друга в цветистых словах благодарности. Они сытно поели, выпили отменной гуорхайльской браги и пребывали в добром расположении духа. Их элайры рыгали, довольные, поглаживали набитые животы. Некоторых с непривычки подташнивало. Еще долго по всему Трефуйлнгиду будут рассказывать о свадебном пире у Тьярнфи Морлы, на котором не то, что люди – даже вечно голодные собаки так наелись, что не рыскали под столами в поисках объедков, а с раздутыми боками валялись у очага.