Десять железных стрел
Шрифт:
Но цель изысканных одежд – это, как-никак, отвлекать внимание от шрамов. А никто не создает вещи изысканнее Империума. Пусть уютные дома и лавки города возведены руками честных рабочих, огромные шпили и скалы вокруг, невозможно отвесные и изящные, были вырезаны магией.
Возвышающиеся над городом особняки, суровые, пафосные, стояли россыпью драгоценных камней на золотой перчатке. Блестящие ворота из слоновой кости и мрамора отделяли сады с движущейся живой изгородью и живой водой. Ожившие фигуры в витражных окнах насмешливо взирали сверху
Имперцы свили свои гнезда разврата на виду у простонародья, что жили ниже. Вероятно, чтобы хвастаться достатком, либо же напоминать черни, что их купят или продадут по щелчку пальцев. Оттуда, с улиц Терассуса, можно разглядеть все великолепие, все безвкусные демонстрации богатства, абсолютно все…
Кроме, разумеется, дорожки для любого простолюдина на этот верх.
Раздался пронзительный птичий крик. И спустя мгновение мою голову чуть не зацепил огромный коготь.
Я уклонилась, плащ затрепетал на сильном ветру, Конгениальность гневно завопила. И сквозь звуки ее ярости я расслышала отчетливый смех мудаков, веселящихся в заснеженных небесах.
Оякаи. Черно-белые птицы – каждая вполне достаточно большая для ярко одетых всадников на них – виляли и кружили в воздухе, цепляя крыши, носясь по улицам, заставляя простых людей прятаться в убежищах, а потом поднимались в облака, чтобы исчезнуть в гнездовых башнях на скалах.
Я проследила, как они исчезли в своих поместьях из сияющих чарогней и искаженных магией камней. Потом порысила по городским улицам следом за Джеро, пока эти поместья не скрылись за белой пеленой.
И с падающим на плечи снегом я ощутила холод куда глубже, чем способен добраться ветер.
Не из-за того, что мне открылось. Кто-то, вероятно, счел бы нависающее над головой нелепое изобилие неуютным – все-таки никто не любит напоминания о том, что где-то там есть люди, способные купить и продать тебя как мясо. Но я? Я повидала внушительное количество богатых мудаков – сперва, когда служила им в имперской страже, потом, когда крала у них, будучи скитальцем – уж точно достаточно, чтобы знать: они умирают, крича и обделываясь, как и все остальные.
То, что я увидела, когда опустила взгляд – вот, что скорее вызвало у меня тревогу.
Люди помогали друг другу подняться, собрать котомки и корзины, попадавшие с телег, когда по улицам пронеслись оякаи. Они отпускали шуточки, мол, богатые сволочи срут золотом, и смеялись. Кузнецы ударяли молотами по стали, подмастерья выдавали им свои дрянные поделки на проверку. Рабочие, молодые мужчины и женщины, распевая песни нестройным хором, тянули по улицам тяжелые телеги. Матери разговаривали с отцами, и каждый приглядывал за детьми, что отчаянно пытались собрать достаточно снега для снежков.
Люди болтали,
…и я понятия не имела, как они это делали.
Я понятия не имела, как они кланялись друг другу, не стремясь убедиться, что другой не пырнет, как только опустишь голову. Я не понимала, как они могут ходить по улицам без стали и выглядеть так, будто это совершенно нормально. Я уставилась на них, обнимающихся, смеющихся, так легко, и задалась вопросом, что же, сука, я делала не так, что все это выглядело… таким неестественным.
«Сколько же, – задумалась я, – я пробыла в глуши?»
– РОК ВАС НАСТИГНЕТ, ГРЕШНИКИ!
Извращенная херня, наверное, то, что чьи-то смертельные угрозы заставили меня малость подрасслабиться в седле, но заверяю, это еще не самая стремная вещь, которую ты от меня услышишь.
Мое внимание привлекла крошечная площадь и заметный красный силуэт в ее центре. Алые одежды свободно висели, трепеща вокруг усохшей фигуры и создавая впечатление, будто кто-то кровоточит. Посох, такой же сухой и узловатый, как держащая его рука, решительно взметнулся над собравшейся вокруг толпой. Капюшон, украшенный охваченным пламенем единственным глазом, был низко опущен.
Глянешь – назовешь ее странной.
Пока не увидишь пустые провалы на месте глаз – и горящие в них тусклые огни.
Тогда, думаю, ты назовешь ее чем похуже. Если сумеешь перестать орать.
Незрячие Сестры производят на людей именно такое впечатление.
– Видящий Бог судит вас и все ваши гедонистические порядки! – возопила она перед небольшой внимательной толпой. – Он видит вашу роскошь! Он видит вашу гордость! Он востребует все это, прежде чем дарует отсрочку! Ваш мир погибнет в пламени! Очищающая чистота пронесется по земле, и вы возрыдаете над пеплом, оставшимся после!
– Ты глаза вытаращила.
Я перевела взгляд и увидела, что Джеро сияет улыбкой.
– Не могу представить, что женщина, о которой сложена песня про случай, когда она выиграла состязание по выпивке, по стрельбе и по езде верхом, да и все это в один день, никогда не видела проповедника из Обители.
– «Баллада о двух сотнях пива» стала классикой в некоторых краях, неуч, – отбрила я. И снова посмотрела на Сестру. – Я видела обительщиков, сражалась с ними, и они меня даже как-то чуть не прикончили. Я не ожидала увидеть ее здесь такой… такой…
– Не оплеванной? – хмыкнул Джеро. – Они начали внедряться несколько месяцев назад и заняли дома, разрушенные во время войны. Стражи называют их Обителью-младшей. Верхи Терассуса сочли сие достаточно очаровательно эксцентричным, чтобы позволить им остаться.
«Эксцентричный» – странное слово для «склонных разрывать неверующих на части в приступе фанатичной ярости под наркотой», но что я там, на хрен, понимаю? Всего-то видела, как они убили шесть-семь сотен людей в беспорядочной оргии кровопролития. Куда уж мне судить.