Десятки лет

Тебе снится опять, что война прошла,

ему снится опять, что война прошла,

но вне сна только страх и боль.

Ты идешь через снег, ты промерз до жил.

Он идет через снег, он промерз до жил.

Ты за ним, а он за тобой.

Я приду, говорит, я тебя найду,

я приду, говоришь, я тебя найду,

и никто из вас ведь не врет, но…

Он

ты последний раз помнишь его лицо,

а потом все скрывает лед.

Мне б обнять тебя, пока рушится старый мост,

а на месте нового пустая земля и сваи,

только вдалеке стоишь, замерев, не ты,

а совсем другой, которого я не знаю.

Он молчит, он нем. Несказанные слова

раздирают глотки обоим. Он терпит лучше.

Ты был солнца свет, весенней травы ростки,

этот же как куст, ноябрьский и колючий.

Потерять тебя, едва обретя, легко,

так беседы нить теряется в пустоте, и

мир, поделен надвое, смыкается как кольцо,

отнимая все, что мы от него хотели.

Мне бы оплакать тебя, того юного, искалеченного,

твои теплые фразы, улыбки, прямые плечи

времен, когда не было груза, к земле тебя пригвоздившего.

Тебя, в своей жизни собственной теперь лишнего.

Мне бы оплакать тебя, ушедшего раньше нужного,

выплакать слезы все, омывая былую дружбу

этой водой живой, но все чаще считай что мертвою.

Стоишь – сам своя же тень, как кем-то рисунок стертый.

Мне бы оплакать тебя, каждую лица линию.

Нас, тех, какими стали. И тех нас, какими были.

На твоих фотографиях тебе вечно семнадцать лет,

тебе вечно неполные двадцать, пятнадцать, двадцать четыре,

не становишься старше, нарушив теченье лет —

непреложный закон и проклятие в этом мире.

В твоих письмах нечастых твой запертый в строчках смех,

твои шутки, твоя поддержка, твои подколы…

и в последнем, что было прислано не тобой,

бесконечный могильной насыпи страшный холод,

бесконечный непонимания пустой взгляд

на в ладони зажатый ленты обрывок черной.

Бесконечная, незаполняемая дыра

там, где сердце, с тех пор, как мертв ты.

Ты мертвый.

Мертвый.

Это кровь или пот капает?

Боль упрятана в тишь за капами,

обнуления бритва росчерком

судьбу делает вмиг короче,

под стекло загоняя холодом.

Мне до жизни живому голодно,

мне бы, окромя боли, выдали

что-то теплое, но лишь вырвали

наживую, не зная жалости.

Криосон? Не сравниться аду с ним:

все забрав, в гроб кладут покойником.

Лучше смерть, чем в таком покое,

лучше смерть. Несгибаем волею,

по-собачьи скулю и вою,

умоляя оставить память, но

равнодушие людей каменно.

Если есть в небе Бог и милостив,

сделай так, чтоб в груди не билось.

Я не звоню ни тебе, ни в двери,

я не спешу на глаза являться,

можешь обидеться и простить,

можешь навеки разобижаться.

Все, что мне можно, что я могу,

этого мало, но в счет оплаты

я приношу тебе этот ком,

обложенный белой пушистой ватой.

Я замираю, и выдох-вдох

слишком не слышны, чтоб ты открыл мне.

Если б ты ведал, как на шаги

те мои, прочь от тебя, мне вылось,

как жгло мне душу, а не разлом

хрупких костей в слишком хрупком теле.

Лучше бы взрывами разнесло

сердце мое, как тот геликерриер.

Я ухожу, но под дверь твою

кладу этот ком, может, даст ответы.

Самое хрупкое в Советском Союзе

всегда заворачивали в газету.

Глаза как стеклянные. Смотришь, и тени прошлого

обретают тело, размалывают в крошево

все, что могли бы выстроить, выковать, изваять.

Боль – ледяная гладь,

боль – ледяной кокон с телом твоим внутри,

я – зевака, шагающий мимо ее витрин,

где ты, не протягивая рук, молишься белым ртом.

Тени твои заходят в меня, как в дом,

тени твои забирают все то, чем жил,

тени твои обтачивают ножи

о кости, неподвластные времени и векам.

Ты молишься, но твои боги теперь – ветра,

череп, в снегах оставшийся, облизавшие до кости.

Тот, мертвый, меня прости.