Десятый круг ада
Шрифт:
— Какая милая славяночка?! — остановился Генрих у ларька. — О, с такой внешностью можно прекрасно устроиться горничной в самую аристократическую германскую семью. Предлагаю воспользоваться моими услугами, — и он галантно стал разворачивать перед смущенной девушкой плакат за плакатом.
— Благодарю! Мне пока хорошо и здесь. Пани Елена меня ценит как работницу, — резко ответила Настя, привыкшая к подобному обращению. — А моя хозяйка пользуется доверием и уважением самих господ офицеров, — для вескости добавила она.
— Жаль. Очень жаль. Лично я бы на вашем места поменял это барахло на светлые комнаты в Берлине.
— Еще раз благодарю…
Циммерман оглянулся: поблизости никого не было. Спросил негромко:
— У вас случайно не найдется хромовых сапог сорок третьего размера с высоким подъемом? Для меня.
— Точно такие сапоги проданы вчера. Зайдите через три дня, под вечер. Возможно, достанем для вас, — ответила на пароль Настя и засмущалась. — Ой, а я ведь вас сначала за настоящего немца приняла.
— Я и есть немец, — улыбнулся Генрих. — Сотрудник могилевской конторы по вербовке рабочей силы в Германию Генрих Циммерман, — представился он. — И отныне ваш ревнивый кавалер, который никому не позволит заглядываться на панночку.
— Вот хорошо-то! — вырвалось у Насти. — А то одолевают просто. Хоть на глаза не показывайся. Я и так уж стала меньше в ларьке бывать.
— Теперь полегче станет, отобью вашим вздыхателям охоту, — засмеялся Генрих. — Большому передайте: устроился надежно.
— Передам.
К ларьку подходил усатый полицай, искоса поглядывая на собеседников. Генрих его не видел. Настя слегка дотронулась до его руки.
— Так вы подумайте о моем предложении, панночка, — громко произнес Генрих. — Удивительные все же славянские девушки, — повернулся он к полицаю. — Им предлагают должность горничных в богатых немецких семьях, а они предпочитают рыться в грязных тряпках!
— Когда подожмет брюхо от голода, согласятся и на посудомоек, — пробурчал в ответ полицай.
Генрих свернул плакаты в рулон.
— Я еще зайду к вам.
— Заходите, — ответила девушка.
Настя была предупреждена о возможном приходе Циммермана. Большой, как они называли командира партизанской бригады Ефимчука, просил быть особо внимательной к нему и немедленно пересылать его сообщения в бригаду. Она тут же рассказала пани Елене о визите нового гостя, и та вывесила в витрине белую блузку, расшитую синим белорусским орнаментом.
К ларьку развязной походкой подошел небольшого роста длинноволосый бойкий парень с грубым лицом. На нем был старинный кожух, широкие галифе с красными лампасами, на одной ноге кожаный сапог, а на другой — лапоть. За плечом болталась потрепанная двухрядка. Вытащив из-под кожуха смятую замасленную рубашку, он небрежно бросил ее на прилавок.
— Отдаю задаром, достопочтимая пани-фрау-госпожа Элен!
— Такую дрянь не беру!
— Что вы?! Износу нету. Сам бы одевал по престольным праздникам, да душа жажды просит. На полстаканчика бы, а?
— Пошел вон, Фимка! — отрезала пани Елена и, незаметно сунув клочок бумаги в складки рубашки, ушла в кладовую. Явно огорченный, Фимка сгреб свой товар, запихал под кожух и, проклиная все на свете, быстро скрылся в толпе. Донесся звук гармошки и его звонкий с хрипотцой голос:
Любо, братцы, любо,Эх любо, братцы, жить.С нашим атаманомНе приходится тужить…На полстаканчика приходилось зарабатывать горлом, распевая некогда любимую песню батьки Махно.
Фимка был самой известной личностью на могилевском рынке. Он всегда вертелся среди торговцев, и те, избавляясь от его липучей назойливости, совали что-нибудь в его длинные руки. Себя Фимка с гордостью величал родственником самого атамана Махно, гулявшего по Украине в гражданскую войну. И дескать, внешне он походит на него: тот же маленький рост, те же топорные черты лица, ниспадающие на плечи волосы-сосульки. У них был один и тот же тембр голоса, пристрастие к игре на двухрядке, одна любимая песня. Многие действительно считали Фимку отпрыском махновского рода.
Фимка был лучшим разведчиком партизанской бригады и самым надежным связным. В его обязанности входило не спускать глаз с ларька по торговле поношенными вещами и в случае провала сделать все возможное для спасения пани Елены и Насти.
В этот же день он передал в бригаду сведения о легализации Генриха Циммермана. Насте Ефимчук предписывал «влюбить» в себя внешне очень привлекательного немца, что даст возможность им видеться ежедневно.
Самой Насте, откровенно говоря, это задание не нравилось. Она хотела быть в рядах партизан, взрывать железнодорожные мосты, пускать под откосы воинские эшелоны, участвовать в дерзких налетах на вражеские гарнизоны. Вместо этого она вот уже почти два года вынуждена копаться в грязных поношенных вещах…
…До войны Настя мечтала стать врачом. Ее мать умерла от воспаления легких, когда девочка перешла в восьмой класс. Тогда же она дала клятву стать знаменитым доктором и посвятить всю жизнь лечению людей. Среднюю школу Настя окончила в своем родном городе Борисове в самый канун войны. Отец в первый же день ушел добровольцем в армию, а за ней из глухой деревни приехала бабушка, намереваясь увезти внучку к себе. Настя наотрез отказалась. Она хотела стать народным мстителем. Вначале по решению райкома комсомола Насте, как бывшему комсоргу школы, пришлось сопровождать до Могилева отдыхавших в лагере под Борисовом пионеров. Возвратиться не пришлось: гитлеровцы уже шагали по ее родной земле. Тогда-то она и попала в создаваемую Ефимчуком партизанскую бригаду, находившуюся в густых лесах, где-то между Борисовом и Могилевом. Когда немцы заняли Могилев, Ефимчук приказал Насте отправляться в город в помощницы к пани Елене.
— Я хочу воевать, а не торговать в ларьке тряпьем! — запротестовала девушка.
— Там ты больше принесешь пользы, чем здесь, в лесу.
— Да не смогу я показываться в городе! — упиралась Настя. — Немцы будут зариться на меня…
Она была очень привлекательна. Красивое матовое лицо, по-детски чуть припухлые пунцовые губы, темные вразлет брови, серые с голубизной огромные глаза, едва заметные ямочки на щеках и конопляного цвета длинная коса, уложенная вокруг головы, делали ее неотразимой. Еще в школе за Настей бегали мальчишки, не давали ей проходу. Уезжала от них на каникулы к бабушке, но и там деревенские парни приставали к ней. Насте же никто из парней не нравился. Ей надоедало их постоянное ухаживание. Порой она сожалела, что родилась такой красивой.