Детективная осень
Шрифт:
– И не жалеете, профессор? – В голосе Иды прозвенела легкая печаль…
Он уткнулся в свой бокал.
– Еще шампанского, – подала голос Генриетта. – Гулять так гулять!
– Мама… маман… – Между матерью и дочерью состоялась короткая пикировка на языке галлов.
– Генриетта – великолепная переводчица с французского, Ида – тоже, – объяснил Анне профессор.
– Пьем, пока не наступила ночь варваров! – торжественно провозгласила Генриетта.
– Мама, она уже давно наступила… просто многие этого не заметили.
Профессор задумчиво вертел бокал в руках.
– Я к вам по делу, Идочка.
– Я
– Вы, Генриетта Дормидонтовна, – обратился он к пожилой даме, – были знакомы с Идой Наппельбаум.
Та качнула головой:
– Верно. С ней была хорошо знакома моя покойная мать.
– Вы что-нибудь об этом помните? О том времени?
Она молчала.
Анна съела пирожное. Молчание сгущалось в комнате, нежное, меланхоличное.
– Мама! – дотронулась до руки Генриетты ее дочь.
– Я вспоминаю, – внезапно голова Генриетты затряслась. – Ах, Ида, неразумная Ида, как говорила моя мать. Вы не подумайте ничего такого, – она повернулась теперь к Анне и обращалась к ней одной, словно в комнате больше никого не было. – Ее отец Моисей Наппельбаум был очень уважаемым человеком, он был выдающимся фотографом, даже ездил обучаться в Америку, два года пробыл там, потом вернулся в Россию и вскоре из Минска перебрался в Питер, так как родной город стал ему безнадежно мал и провинциален для тех больших планов, которые он лелеял и взращивал. Квартира Моисея на Невском стала светским салоном, куда приходили все наши мэтры Серебряного века. Ахматова, Гумилев, Зощенко, Кузмин, Пастернак, Есенин… И всех их Моисей фотографировал. Теперь эти снимки – золотой клад, а тогда об этом никто не думал…
Генриетта снова задумалась. По ее лицу скользили блики воспоминаний.
– Когда говорят о семье Наппельбаумов, чаще всего упоминают двух дочек – Иду и Фредерику, на самом деле детей было пять. Четыре дочери и сын. Но эти две – Ида и Фредерика – были самыми сумасбродными и талантливыми. Они-то и крутились среди посетителей салона. И сами были неплохими поэтессами. С детства писали стихи, так что их путь в поэзию был закономерен.
– Сколько ей лет? – тихо спросила Анна у профессора.
Но Генриетта Дормидонтовна ее услышала и сама ответила:
– Семьдесят пять.
– Не верьте! – шепотом сказала Ида. – Восемьдесят восемь, к ней ходят два друга. Один вдовец, академик. Ему слегка за семьдесят. Другой – сын бывшей подруги, ему шестьдесят восемь. Она не верит своим годам и еще мечтает встретить великую любовь…
– Я буду ждать ее и на пороге смерти… – и прозвучала длинная фраза на латыни.
– Овидий! – восхищенно выдохнул профессор. – Геня, вы все помните!
– Когда-то я была для тебя Геней. Но это время миновало…
– Простите!
– Ничего… Иногда полезно помнить прошлое, но чаще – его лучше забыть. Оно мешает думать о будущем, о тех розах, которые еще ждут нас…
У Анны было чувство, что она попала в театр и перед ней разыгрывается увлекательный спектакль.
– Генриетта Дормидонтовна, расскажите об Иде Наппельбаум…
– Я могу больше рассказать со слов своей матери, которая знала эту семью. Мои предки тоже приехали из Минска и жили недалеко от Наппельбаумов. Они подружились, благо и общие знакомые в Минске нашлись. Было о чем поговорить, что вспомнить.
– Кажется, здесь есть что сказать нашей гостье, – заметил профессор.
Генриетта Дормидонтовна обернулась к Анне.
– Да, моя милая? – При этом «милая» она сказала мягко, как пропела.
– Да-да, – волнуясь, вступила в разговор Анна.
Генриетта благосклонно наклонила голову, как бы говоря – ничего-ничего. Я слушаю, даже королевы иногда снисходят к простым смертным.
– Недавно к нам обратилась одна девушка, она разыскивала следы своей прабабки, и выяснилась удивительная вещь: оказывается, та была знакома с Гумилевым, и он доверил ей тайну своих африканских путешествий. Если вкратце – он искал там Ковчег Завета…
После этих слов Генриетта впала в такую глубокую задумчивость, что можно было решить, что она уснула, если бы не мерное дыхание и шевеление пальцев, двигающихся так, словно старуха перебирала невидимые четки.
– Ну, я так и думала все это время… – сказала она наконец хриплым голосом. – Чего-то в этом роде и можно было ожидать от нашего Гуми, – усмехнулась Генриетта. – Он всегда был любителем экстравагантных тайн и авантюристом по жизни. Его манило все неизведанное, запредельное…
– Он был розенкрейцером, – вставила Анна.
– Я знаю. Я могу продолжать?
– Да. Конечно.
– Итак, эти две красавицы – Ида и Фредерика – ходили в студию Гумилева. В Дом искусств на Мойке. Сам дом – Елисеевский особняк – выглядел снаружи и изнутри необыкновенно величественно и романтично. В то время вскоре после революции царила разруха, в зимнее время город не отапливался… Каждый вечер Ида как на праздник шла на занятия в поэтическую студию, на свидание с мэтром. И студия носила красивое романтическое название – «Звучащая раковина».
– Геня! Анну интересует портрет Гумилева, написанный Надеждой Шведе. Вы что-нибудь можете об этом сказать?
Руки пожилой женщины задрожали, и она стиснула их, чтобы унять волнение.
– Если бы мои мысли не путались. Очень боюсь что-то забыть…
– Память у нее хорошая, – наклонившись к Анне, сказала Ида. – Она все помнит.
Легкая улыбка тронула губы Генриетты Дормидонтовны.
– Ида Наппельбаум ходила заниматься также к Николаю Радлову, который впоследствии женился на Надежде Шведе… О, и с той и с другой стороны это были весьма примечательные люди. Достаточно сказать, что Коля Радлов…