Дети белой богини

Город n можно было бы пересечь на хорошей машине всего за пятнадцать минут, если бы не отвратительные дороги. Сеть транспорт­ных артерий, кровеносная система города, стре­мительно дряхлела, и оттого, не будучи еще без­надежно больным стариком, N старательно избе­гал сколько-нибудь резкого движения.

N вырос также, как и многие его ровесники, города-стотысячники, из небольшого поселения, чье месторасположение издавна привлекало тор­говцев и завоевателей. И по сию пору там красу­ется храм, вокруг которого сгрудились приземи­стые купеческие дома. Дата их рождения теряет­ся в позапрошлом, девятнадцатом, веке. Велико­возрастное сердце N, его исторический центр, по мере сил оберегалось городскими властями, в то время как

Линия границ разросшегося города чем-то на­поминала человеческий силуэт. На въезде в N гос­тей встречала широкая улыбка: двух и трехэтаж­ные кирпичные коттеджи могли ввести приезжего в заблуждение, что с N все в полном порядке. Что он бодр, здоров, весел и процветает. Поселок, в котором жил весь городской бомонд, с горькой иронией звался в народе «Долиной Бедных».

Здесь жизнь била ключом. Начальники слов­но устроили соревнование: кто больше удивит N. Но тому, похоже, было уже все равно. Микро­район, именуемый Фабрикой, тянулся вдоль ши­рокой дороги и когда-то был правой рукой N. Он строился при швейной фабрике, крупном и весьма прибыльном предприятии. Но теперь, большинство цехов закрылись, микрорайон за­хирел.

Заводская застава, а в просторечье просто За­водская, левая рука N, выросла вокруг военного завода. Пока не грянула конверсия, новые пяти­этажки сдавались регулярно, раз в год. И снабже­ние там .было лучше, чем везде в городе. Теперь Заводская оказалась рукой отрезанной. Обще­ственный транспорт изо всех сил делал вид, что ее не существует. Но рука жила, сдаваться не собиралась, и каждый рыночный день цепочка за­водских тянулась к главной магистрали города, которая вела к рынку.

Был в N и частный сектор. За два века он слил­ся с городом настолько, что они составляли те­перь единое целое. Одна деревенька звалась Ольховка, другая - Мамоново. И мамоновские, и ольховские разводили скот, выращивали овощи на прилегающих к домам клочках земли. На этих деревеньках, как на ногах, старых, но все еще крепких, прочно держалось благополучие N. Ни в молочных продуктах, ни в мясе, ни в картофеле недостатка не было.

Мамоновские были покрепче, и дома у них получше. Ольховские им завидовали, даже на рынке рядом не вставали. И драки затевали они. Объединяла жителей окраин ненависть к обита­телям Долины Бедных. В этом и фабричные, и заводские, и мамоновские с Ольховскими были едины, но поделать ничего не могли. Долина Бед­ных их просто-напросто не замечала. Или делала вид, что не замечает. За ее презрением скрыва­лись страх и отчаяние. Многие жители Долины вышли кто из Фабрики, кто из Заводской, а кто из Мамоново и Ольховки, и боялись они своего про­шлого так же, как и будущего. Ибо каждый день видели остовы недостроенных особняков, обгло­данные ветром кости фундаментов. Недаром го­ворят —как пришло, так и ушло. И еще—чем выше взлетишь, тем больнее падать. А когда весь N только этого и ждет, а потом радуется, как ребе­нок, больнее вдвойне. Но о страхах своих Долина Бедных молчала, в то время как о победах, что боль­ших, что маленьких, звонила во все колокола.

И N все сильнее сжимал кулаки.

Крайний коттедж, один из самых небольших и неброских в поселке, принадлежал старшему следователю городской прокуратуры по особо важным делам Герману Георгиевичу Горанину…

Вопросом - откуда?
– в N давно уже никто не за­давался. Если человек построился, значит, в со­стоянии объясниться с властями, на какие день­ги. А если он - представитель власти, то сам с со­бой уж как-нибудь разберется. Три года назад Гер­ман Георгиевич объявил о том, что получил боль­шое наследство. Город сделал вид, что поверил. Проверять старшего следователя прокуратуры -занятие небезопасное. До сих пор он считался од­ним из самых завидных в городе женихов, хотя по возрасту и вследствие особой любви к женскому полу мог уже раз десять стать и мужем, и отцом. Может, отцом-то он и стал, только задавать и этот . вопрос Герману Георгиевичу было небезопасно. Роста он был под два метра, сложения атлетичес­кого. Горанина в городе любили, хотя поводов за­видовать ему было более чем достаточно. Но без него в N поселилась бы откровенная скука, ибо ни о ком так много не сплетничали, как о старшем следователе прокуратуры. С чего бы ни начинался разговор, он неизбежно сводился к подвигам Го­ранина. Бремя славы Герман Георгиевич нес с до­стоинством. Женщины N, не сговариваясь, счита­ли его самым красивым мужчиной в городе. А если прибавить к этому наличие машины-иномарки, двухэтажного коттеджа и перспективы занять со временем прокурорскую должность, то понятно, что никто не мог взять в толк, почему Горанин до сих пор не женат. В N не нашлось бы женщины, способной ему отказать. Городские чиновники, у которых были дочки на выданье, в очередь стояли, зазывая следователя в гости.

Похоже, что, перебирая красивых и богатых невест, Герман Георгиевич слегка переборщил. Теперь все понимали: это должно быть что-то осо­бенное! Брак десятилетия! Событие, о котором будут складывать легенды! Что-то из ряда вон выходящее, если даже с дочкой мэра у Горанина ничего не получилось, хотя она-то была не прочь. Слухи бродили разные, но правды не знал никто. Даже сам мэр. С Гораниным они и теперь здоро­вались, но как-то прохладно. Герман Георгиевич изо всех сил демонстрировал свою независи­мость, он это любил. А мэр помнил о том, что дочка рано или поздно вернется из-за границы, но остынет она к Горанину или нет, неизвестно. Герман Георгиевич обладал поистине магической властью над слабыми женскими сердцами. Уха­живал он широко, любил красиво, а расставался театрально. Так в N не умел больше никто.

В тот холодный апрельский вечер они с дру­гом засиделись допоздна, и никаких женщин на этот раз в гостях у Германа Георгиевича не было. Следователь Горанин и старший оперуполномо­ченный по борьбе с особо тяжкими преступле­ниями капитан Завьялов вели разговор по делу. Конкретно по тому, которое в ближайшее время надо было закрыть, написать обвинительное зак­лючение и передать в суд. Горанин на этом наста­ивал. А Завьялов возражал. Он был одним из не­многих, кто мог возражать Герману Георгиевичу. Погодки, оба вышли в люди из Фабрики, пяти­этажные дома, в которых росли Герка и Сашка, стояли параллельно. Окна выходили во двор, по которому целыми днями носились с мячом маль­чишки. До десятого класса Герман и Саша игра­ли в футбол в одной команде, потом Завьялов пер­вым поступил в областной университет, на юри­дический факультет. На следующий год туда же приехал Горанин. За прошедшие вслед за тем двадцать лет Герман дорос до старшего следова­теля прокуратуры и Долины Бедных, построив там дом, Александр Завьялов так и остался жить на Фабрике, разменяв после женитьбы родитель­скую квартиру. Окна доставшейся ему одноком­натной выходили на Долину Бедных, на улицу Восточную, первый с краю дом по которой при­надлежал лучшему другу.

Отношения Завьялова и Горанина были ров­ными. Один умел тщательно скрывать свои тай­ные мысли, другой делать вид, что никаких тай­ных мыслей не существует. Все жители Долины Бедных, если чего не хотели видеть, то и не ви­дели.

Так и не придя к соглашению, друзья немно­го выпили, чтобы снять напряжение. Так, чуть-чуть, граммов по двести на брата. Выпить Гора­нин мог много, потому, глянув на недопитую бу­тылку, потянулся за рюмкой Завьялова.

– Не, не могу, — покачал головой тот и накрыл рюмку ладонью.
– Меня Маша ждет.

– А оно помешает?
– подмигнул Горанин.

– Чему?
– пьяно улыбаясь, спросил капитан. Он был не так крепок на выпивку. А уж если сме­шивал водку с пивом, то пьянел моментально.

– Процессу. Процессу любви.

– Гора, почему ты не женишься? — лениво спросил Завьялов.
– Узаконил бы процесс. А то слухи по городу ходят. Очень неприятные слухи.

– Э, нет!
– погрозил пальцем Горанин.
– Нет, Зява, не выйдет! Не хочешь мучиться в одиноч­ку? Женитьба - первая древнейшая пытка, при­думанная людьми.

– Почему мучиться? Я ее люблю.

– Машку? Машку любишь? Да что в ней осо­бенного? Эх, Зява! Если бы ты знал, какие у меня бабы были!

– Слушай, поздно уже.
– Завьялов потер ла­донями лицо.
– Глаза слипаются. Давай о бабах как-нибудь* в другой раз? А?

– А о деле?
– Вполне трезвым голосом спро­сил Горанин.
– Что с делом?

– Чутье мне подсказывает, парень никого не убивал. Ну перепил, отключился, а утром про­снулся рядом с трупом. Но не он это. Я чувствую.