Дети блокады
Шрифт:
В начале октября под впечатлением экземпляров газеты «Правда», сфабрикованных в Германии и подброшенных в город со статьями капитулянтских призывов, якобы написанных выдающимися ленинградцами, член Военного совета Ленинградского фронта Андрей Александрович Жданов высказал опасение, что враг таким же образом может подбросить в массовом количестве фальшивые продовольственные карточки. Тогда положение ленинградцев станет катастрофическим. Горисполком срочно в течение недели провел перерегистрацию карточек.
Перерегистрация коснулась и семьи Стоговых. Анна после ранения работать не могла. Она задыхалась даже от
Рано завернувшие в ноябре морозы и сильные снегопады осложнили жизнь. Дрова не продавали, поэтому очень скоро были разобраны и сожжены заборы, дворовые сараи и их содержимое. Пока были дрова, топили старые питерские кафельные печи, прожорливые, как паровозные топки. Однако все чаще в форточках стали появляться дымовые трубы круглых «буржуек», опасных, как открытый костер, и, как костер, малоэффективных.
В Витькином дворе для топки печей вскоре добрались и до склада школьных парт. Но такого расхищения школьного имущества Александра Алексеевна допустить не могла.
Едва ли не с первого года работы она сама на себя возложила ответственность за сохранение имущества и порядка в школе, не считаясь с тем, как к этому отнесется начальство. Со временем все смирились с деревенской настойчивостью Александры Алексеевны. Об этом, шутки ради, рассказывал на совещании учителей заведующий городским отделом народного образования, побывавший однажды в 99-й школе.
Было слякотно. Он вошел в подъезд и хотел направиться в гардероб, но путь ему преградила уборщица:
«Что ж ты, мил человек, ноги не вытираешь?»
Оглянувшись на следы, оставленные его галошами, высокий гость хотел отделаться шуткой.
«Выходит, не научен», – сконфуженно улыбаясь, ответил он.
«А я вот возьму тряпку и научу тебя, а потом можешь жаловаться директору…»
Не могла Александра Алексеевна мириться и с тем, что расхищают школьное добро.
– Что же вы делаете, антихристы? – накинулась она на соседских женщин, ломавших парты. – Креста на вас нет! Ведь это школьное. Вашим же иродам сидеть за ними, уму-разуму набираться.
– Не придется, Алексеевна, если они все померзнут.
Не поддержал ее и истопник дядя Ваня.
– Не шуми, Алексеевна, одно – утешение погреть душу кипяточком. Я и сам нашу общую печь топлю ломаными партами. А чем прикажешь?
Постановлением Ленгорисполкома в первой декаде ноября было решено отоварить карточки только хлебом, немного крупой и лярдом [17] . Вся остальная выдача переносилась на следующую декаду. Этим же постановлением объявили четвертое по счету снижение нормы хлеба: по триста граммов на рабочую карточку и по сто пятьдесят на служащую, иждивенческую и детскую.
17
Л я р д – торговое название топленого свиного сала.
Вскоре отключили свет. Еще раньше Виктор вместе с матерью забили единственное окно комнаты ватным одеялом. На первом этаже люди часто страдали от осколков бомб и снарядов. Да и тепло в комнате с заколоченным окном лучше сохранялось. Тогда, правда, никто не предполагал, что могут отключить свет. Теперь комната превратилась в темную берлогу: керосин не выдавали с начала осени.
В кромешной тьме о жизни напоминали только радио да зажигаемая вечерами лампадка, прикрепленная к основанию большой старинной иконы Христа-спасителя, которому мать воздавала хвалу и благодарность за то, что до сих пор приходят письма с четырех фронтов. В колеблющемся свете едва выделялся строгий спокойный лик, но зато отчетливо высвечивались слова: «Мир Мой даю, мир Мой оставляю. Да любите друг друга», написанные на свитке, который Он протягивал людям. Витьке казалось, будто Христос, оставаясь в тени, просил обратить внимание на свой призыв.
– Ма, – как-то спросил Витька, когда мать, последний раз перекрестясь, поднялась с колен, – а у немцев такая икона есть?
– Нет, – тихо, но твердо прозвучал в темноте ее голос.
Теперь что день, что ночь – все было едино. Ходики, единственные часы в семье Стоговых, не заводили: в темноте не было видно ни стрелок, ни цифр. Время по утрам объявлялось по радио, но Александра Алексеевна поднималась еще раньше, потому что магазины начинали работать с шести часов утра. Она уходила одна, занимала очередь в продовольственный и в булочную одновременно.
Витя просыпался со словами диктора: «Говорит Ленинград…», быстро одевался и шел в магазин. Отоваривание карточек – обязанность его и матери. Карточки хранились в специальном внутреннем кармане его куртки.
Услышав шум возле магазина, Виктор прибавил шаг, беспокоясь, что может прозевать очередь. Протиснувшись вперед, он увидел плачущую женщину и громко возмущающегося мужчину. Такие сцены сейчас были редки. На них уже не хватало сил. Пожалуй, всего два раза за последний месяц Витька видел подобные: когда женщина обнаружила, что у нее украли карточки, и еще, когда мальчишка вырвал у какой-то старушки хлеб и кинулся из булочной. У двери его успели схватить, он упал и, лежа, обеими руками старался запихнуть оставшийся хлеб в рот. Кто-то стал его колотить, а он еще быстрее заработал челюстями.
Витька протиснулся сквозь толпу к двери магазина. Здесь снова и снова, подсвечивая фонариком, читали объявление, подписанное заведующим отделом торговли Ленгорисполкома Андреенко о пятом по счету снижении норм продуктов. Страшно было подумать, не верилось, что от того маленького, сырого, липкого, как глина, кусочка хлеба можно отрезать еще долю.
– Это уже конец, смерть, конец… – исступленно твердила пожилая женщина.
– У меня умер муж. Думала, хоть мы с дочкой продержимся. Видно, нет! – причитала еще одна. – Неужели они там ничего не могут придумать? Ведь есть же движение через Ладожское озеро. В конце концов, самолетами! – упрекала она руководителей города.
– А что им думать! Они сытые! Этот Андреенко, который нам все время норму режет, он же не голодает. А сытый голодного не разумеет… – это раздавался довольно громкий бас мужчины громадного роста с рыжей окладистой бородой.
– Как вам не стыдно, гражданин! Это провокация! Как вы смеете так говорить об Андреенко! Вы его видели? Моя дочь работает у него, так… – Но голос старушки потонул в нахрапистом басе.
– А ты полегче, полегче, заступница! Быть возле масла – и не лизнуть? Кто тебе поверит? Я вот дворник, так мне, кроме лопаты, лизнуть нечего, – зло напирал мужчина.