Дети черного озера
Шрифт:
— Так вот почему она бродит ночами, — говорю я. — Вот почему не спит.
— Прежде ее звали Ивой.
— И никто ни слова не говорит?
— Мы потом дали обет, все мы. Поклялись, что не станем думать об этом, не станем говорить.
Я пожимаю плечами: странно, что эта история осталась во мраке. Как вышло, что никто ни разу не обмолвился мне о Жаворонке?
На Черном озере не говорят: «человеческие жертвы». Вместо этого прибегают к выражению «старинные обычаи». Например: «Эти старинные обычаи давным-давно исчезли из нашего уклада». И я
— Хромуша… — Матушка берет меня та руку. Я чуть заметно киваю, избавляя ее от душевной боли и не объясняя того, о чем догадалась только сейчас: лишь бессердечный мог без нужды сболтнуть мне о перерезанном горле калеки. Вот почему мне неизвестна история Жаворонка и Ивы, которая стала Недрёмой после убийства, лишившего ее покоя до конца времен.
Я сказала, что мне нравится быть Хромушей, и мне хочется, чтобы это было правдой. Но прямо сейчас меня пронзает ужас оттого, что я Хромуша — провидица, которая должна вызвать римлян; девушка, что ковыляет по полям, припадая на одну ногу.
ГЛАВА 9
ХРОМУША
Вечером мы с матерью принимаемся за приготовление снадобий, отец берется за инструменты. Пока мы молча работаем — размалываем, смешиваем, затачиваем, — Лис стоит на коленях под крестом Матери-Земли, плотно сомкнув веки. Но внезапно его глаза распахиваются, и он начинает настороженно прислушиваться. Я тоже слышу: где-то вдалеке молотят землю копыта.
— Римляне! — Затем, обращая взгляд на меня, друид командует: — Спрячь моего коня.
Я не сразу двигаюсь с места, и он прикрикивает:
— Ну?!
Я роняю пестик. Скрыв одеяние под кожаным плащом, Лис бросается к двери. Я следую за ним, отставая на шаг, исполненная решимости не дать римлянам обнаружить такого благородного коня — свидетельство того, что друид где-то поблизости. Лис торопится в лес, чтобы укрыться, а я — к овечьему загону на задах дома Пастуха, где привязан конь. На бегу я различаю в приближающемся грохоте новые звуки: клацанье металла о металл. Бьют мечами в щиты, чтобы нагнать страху, думаю я. Хотят поднять тревогу.
Уши коня навострены Он ржет, роет копытом землю. Втянув воздух ноздрями, дергает ослабленные поводья, которыми привязан к загону. Я ра> вязываю его, и он резво бежит за мной несколько сотен шагов до Священной рощи, уединенного места, где мы проводим обряды жертвоприношений, умиротворяющие богов. Я привязываю коня к рябине, похлопываю его по крупу и спешу назад на прогалину.
Я насчитываю восьмерых римских всадников: именно столько предсказало мне видение. Взгляд перебегает с бронзовых шлемов на панцири, с них — на подбитые гвоздями подметки кожаных сандалий: все точно так, как я видела в тот день, когда щавель полыхнул зеленым.
Деревенские стекаются на прогалину, падают на одно колено перед римлянами, словно это посланники богов. В толпе я вижу родителей — как раз в тот момент, когда отец замечает меня. Он похлопывает по земле рядом с собой, и я проворно пробираюсь к нему.
Воины переговариваются друг с другом на мелодичном языке, не вяжущемся с их напряженными лицами, мускулистыми руками и ногами. Один из них — смуглый, как и все они, если не считать свежего шрама, тянущегося из-за уха до горла, — выкрикивает приказания на нашем языке:
— Держать руки перед собой! Оставаться на коленях! — Он объезжает на коне коленопреклоненных селян и кричит: — Первый человек, покажись!
Охотник продолжает стоять на коленях, склонив голову, пока римлянин не рявкает:
— Ну?!
Охотник встает, и я отвожу взгляд от его дрожащих коленей.
— Прошлой ночью из Вирокония сбежали двое узников, — заявляет римлянин.
Интересно, думаю я, не могут ли эти сбежавшие узники быть членами восставшего племени, которое обложили на западных плоскогорьях? Если так, надеюсь, что они ускользнули далеко за пределы досягаемости римлян.
— Мы верные подданные, — говорит Охотник. — Мы посылаем пшеницу вашему императору.
— Нашему императору? — Римлянин воздевает копье. — Не твоему?
Охотник отшатывается:
— Моему императору.
— Назови его имя!
Челюсть у Охотника отвисает.
Римлянин утыкает острие копья ему в грудь.
Мой отец поднимает голову.
— Имя нашего императора — Нерон, — говорит он.
Рот римлянина кривит усмешка.
— Мы не укрываем мятежников, — продолжает отец. — Мы не ссоримся с римлянами. Мы живем уединенно, довольные тем, что собираем пшеницу для нашего императора.
Охотник выпячивает грудь и выпаливает:
— Я первый человек! — Бросает свирепый взгляд на отца. — Он не имеет права говорить за всех нас.
Римлянин в ответ прищуривается, окидывает взглядом толпу.
— Расходитесь по домам! — командует он и затем, когда мы стремглав разбегаемся к нашим хижинам, добавляет: — Все дом? обыскать!
Воины спешиваются, направляются сперва к хижине Дубильщиков, расположенной на противоположном конце от нашей.
Когда отец аккуратно прикрывает дверь за нами тремя, я бросаюсь к нему, но он отстраняется.
— У нас мало времени, — предупреждает он.
Мать оглядывает дом, указывает на запасное платье Лиса, висящее в его спальной нише прямо у входа, и я понимаю, что мы должны спрятать все признаки присутствия непрошеного гостя. Я застываю, уже протянув руку, но не решаясь притронуться к одеянию друида. Затем снимаю платье с колышка. Матушка открывает сундук в ногах его лежака, затем придумывает кое-что получше, нежели засунуть платье в место, достаточно просторное для того, чтобы у римлянина возникло желание заглянуть туда. Вместо этого мы запихиваем сверток в котелок. Отец выглядывает из двери на просеку.