Дети черного озера
Шрифт:
Она кивает и через несколько шагов добавляет:
— Вечные искания, вечные заботы, вечные козни. Удел всех честолюбцев.
На границе с лесом я замечаю клочок, поросший медвежьим луком: белые звездочки цветков, продолговатые листья. Наклоняюсь, трогаю губы, землю, затем тащу из влажной земли узкую луковичку. Матушка на мгновение задерживает руку у меня на спине, и я знаю, что она ищет моего тепла, моей жизни — я ведь ее дочь, ее забота, ее отрада.
Она садится на корточки рядом со мной, и мы выкапываем луковицы. Мной овладевает желание произнести имя Вторуши, просто услышать, как оно звучит, и
— Ты слыхала, у Плотников блохи завелись?
— Я видела Плотника утром. Говорит, что без твоей помощи Вторуша полночи бы ворочался.
— Я отнесу ему еще мази.
Матушка на мгновение отрывается от сбора, и я жду, что она скажет насчет Вторуши, но она говорит о другом:
— Ты превзойдешь меня в искусстве врачевания.
Хотя она не стала говорить про Вторушу, я чувствую, как лицо заливает теплый румянец.
— Когда я была в твоем возрасте, Карга учила меня только три года. — Матушка кладет ладонь мне на щеку. — А у тебя дар.
Отец говорит, ее синие глаза, сейчас такие же покойные, как гудение пчел, — точная копия моих.
— Пойдем, — говорит она. — Поднимемся на Предел. Хочу кое-что тебе показать.
С вершины Предела я вглядываюсь в пурпурносерые дальние высокогорья. Ветер налетает порывами, и я широко раскидываю руки, ловя плащом воздушные волны; мне кажется, что я взлетаю над Пределом. Я подскакиваю, оглядываюсь на мать, гадая, чувствует ли она то же самое. Матушка распахивает плащ, и он бьется на ветру. Она закрывает глаза, подставляет лицо стремительному ветру.
Наконец мы двигаемся дальше и оказываемся возле небольшой буковой рощи, в тени которой лежит прекрасная поляна, поросшая душистой фиалкой. Мы садимся на землю, и я перебираю пальцами сердцевидные листья и дольчатые пурпурные цветки. Какая чудесная поляна! И вдруг я ощущаю нечто вроде слабого подергивания, словно в полумесяце у меня на пояснице появилось сердце, отстукивающее прошлые моменты жизни. Затем все стихает.
— Это Арк для меня посадил, — говорит мать. Я поворачиваюсь и смотрю ей в лицо. Она никогда не говорит о первом супруге. Если я начинала допытываться, она бросала: «Забудь» — и уходила за дровами, сложенными под карнизом.
— Его подарок, — говорит она. — На праздник Очищения.
Если я хочу все-таки разгадать ее загадку — понять, почему она несколько сторонится отца, — надо действовать осторожно.
— Все говорят, что он был славный.
Она кивает.
— А еще какой он был?
— Наблюдательный. И скромный, как твой отец. — Матушка смолкает.
— А еще?
— Он любил долгие прогулки и тихие ночи под звездами.
Мать улыбается, и я ощущаю неловкость, словно, расспрашивая ее, я предаю отца.
— А душистые фиалки и амулет — это было в один и тот же год?
Она кивает.
Она предпочла Арка моему отцу. Наверное, боль за него побуждает меня сказать:
— Ты принесла амулет в жертву на болоте. — Мои слова напоминают ей о лжи, в которой она поначалу смогла убедить меня, как и всех остальных.
Откуда я узнала правду? Она открылась мне в видении, когда я была еще маленькой, так давно, что теперь кажется: я знала это всегда.
Я видела мальчика на пороге возмужания — моего отца, — ворошащего ногой лесную подстилку За спиной у него возвышался красный песчаник Предела и черная зияющая пасть старой шахты. Глаза его были устремлены на палую листву и гниющие ветки. Я сразу поняла, что он ищет медь. Мы с отцом часто высматривали куски голубовато-зеленой породы, оставленной древними людьми, которые разрабатывали Предел, так что догадаться было нетрудно. Он искал сосредоточенно, до тех пор, пока его внимание не привлек блеск с низкой ветки. Он сделал несколько шагов и увидел, что блестящий предмет лежит в сорочьем гнезде. Подойдя еще ближе, он понял, что это. Освободив сверкающий крест от пожухлой травы, веток и глины, он внутренне содрогнулся, скорчился, слово от пинка в живот: да, это его амулет. Набожа не сочла подарок драгоценным и не пожертвовала Матери-Земле — она бросила никчемную безделушку в тлен лесной подстилки, на поживу сороке. Он поднял руку, желая вышвырнуть кусок серебра, но передумал и спрятал в суму на поясе. Там ему уже не сверкать на солнце.
Матушка не сводит взгляда с душистых фиалок; губы ее сжаты в тонкую линию. Я еле сдерживаюсь, чтобы не проговориться, но она упирается пальцами в землю, словно ей дурно.
В конце концов я говорю:
— На последнем празднике Очищения Крот дал мне стрекозу. — Ничего необычного: подростки, еще не вышедшие годами для участия в празднике, часто делали символические подарки девочкам.
— Упражняйся, — чересчур оживленно говорит матушка. — На будущее.
— Месяц дал мне перо.
— Ой!
— Вторуша дал мерную ложку, правда только вчера, в благодарность за мокричниковый бальзам. — Я достаю деревянную ложечку с глубоким черпалом.
Матушка берет ее, вертит в руках.
— У тебя есть почитатели.
Я улыбаюсь:
— Вторуша бегает быстрее всех.
— Он почти догнал тебя на празднике урожая. — К концу все-таки уступил. — Мы с Вторушей оставили далеко позади прочую ватагу, и счет у нас был ровный.
— Намеренно?
Я и сама задавалась этим вопросом, по крайней мере до тех пор, пока мы не отправились вместе искать соты.
— Да.
— Как славно, что он позволил тебе выиграть!
— Он хороший. — Я провожу пальцем по стебельку фиалки, не поднимая взгляда. — Говорит, меня нужно было назвать Быструшей.
— Тебе бы понравилось?
Я поднимаю глаза, качаю головой:
— Мне нравится Хромуша.
— Мне тоже Хромуша нравится.
В этот чудесный день среди лиловых фиалок я на короткое время забываю о неровной походке, которая дала мне имя, и о том, что дома меня ожидает друид по имени Лис. Но ни величие пробуждающейся земли, ни полет на крыльях ветра, уловленного плащом, ни даже посулы деревянной ложки не могут надолго затмить мысль о быстро надвигающемся Просвете.
— Мне кое-что помнится, — решаюсь я. — А может, я все придумала. Не знаю. Мне кажется, ты когда-то говорила об этом.
Она неспешно, осторожно кивает.
— О сгнившем урожае пшеницы, когда ты была девочкой.
Лицо у нее застывает, затем вытягивается.
— Значит, это правда. — Я чувствую, как кожу покалывает, сердце начинает биться чаще. — Друид принес в жертву богам слепого мальчика.
— Мы звали его Жаворонком, — шепчет она, и на лице у нее отражается боль — словно сотня вздохов. — Он был сыном Недрёмы.