Дети Есенина. А разве они были?
Шрифт:
– Устав, – определил жанр «Памятки» насмешник Коля Вильямс. – Это – устав караульной службы… Алик, я, конечно, не столь подкован в вопросах юриспруденции, как ты. Но, признаюсь честно, ты меня вдохновил. Послушай песню. Исполняется впервые. Песня универсальная, петь ее можно на любой мотив, даже под «Прощание славянки». У дам прошу прощения за некоторые непарламентские выражения. Итак…
Коммунисты поймали парнишку, Потащили в свое КГБ. «Ты скажи нам, кто дал тебе книжку, Руководство к подпольной борьбе? Ты зачем совершалАлександр Сергеевич вместе со всеми захохотал и тут же предложил свой вариант последних строк:
Парня звали Ульянов Володя. Он сегодня уехал в Израиль.На том и порешили. Будь в их компании тогда Веничка Ерофеев, он бы предложил за новую чудесную песню немедленно выпить изумительный коктейль под названием «Слеза комсомолки». Но коль Венички с ними не было, обошлись ординарной «Московской». Тем более, что Коля Вильямс сообщил о гениальном, основополагающем открытии великого математика Есенина-Вольпина: стоимость 271 поллитры по два восемьдесят семь составляет 777 рублей 77 копеек. А «семерка» – число фантастическое…
– Наливай!
Со стороны лубянских следователей реакция на «Памятку» была нервной и злобной, то есть совсем не юридической. Превентивный вопрос, с которым рекомендовалось вызванному на допрос обратиться к следователю: «По какому делу вы меня вызвали?», как и встречный на любой вопрос следователя: «А какое отношение то, о чем вы меня спрашиваете, имеет к делу, по которому меня вызвали?», диссидентами-неофитами сразу были оценены как новое оружие в беседах с «органами». Как только следователь слышал до начала беседы или вместо ответов на свои вопросы эти слова, он совершенно выходил из себя:
– А-а! Наслушались-начитались своего Вольпина! Этого доморощенного законника, этого якобы юриста!
С самим автором «Памятки» они уже предпочитали не связываться. «Они, – говорил Алик, – обращались со своей «клиентурой» в предположении, что никто серьезно к закону не относится. А я на допросах тренировался делать так, чтобы у следователя дрожали коленки». Вика не раз вспоминала забавную историю, когда после трехчасовой беседы в «конторе» Алик, который на тавтологии собаку съел, так следователей умотал, что они позвонили ей домой и попросили: «Заберите его!»
Под впечатлением прочитанной «Памятки» 19-летний студент-третьекурсник МГУ Дима Зубарев решился задать свой вопрос автору прямо в лоб:
– Вы действительно хотите, чтобы большевики соблюдали собственные законы?
– Да, именно этого я и добиваюсь.
– Но ведь если они начнут соблюдать законы, они перестанут быть большевиками!
– Тс-с-с! – Есенин-Вольпин прижал палец к губам, а потом лукаво подмигнул. – Конечно, это так. Но они об этом пока не знают.
И тут же, отбросив шутовство, вновь, в который уже раз, принялся развивать свою мысль об опасностях, которые таят в себе недоучки: «Они страшно наглы и напористы, лишены чувства такта и комплекса неполноценности. Они прут, как танк, и с таким народом, как у нас, который легко обмануть, увести в любые дебри, очень часто побеждают».
–
– Александр Сергеевич, а вы вообще как, враг советской власти, что-то имеете против нее?
– Я? – удивился Есенин-Вольпин. – Да ничего я не имею против советской власти, которая незаконно захватила власть в 1917 году. И иметь не хочу.
Завистники твердили, что наследникам Сергея Есенина изначально, от рождения выпал счастливый случай, удачный жребий. Вот как? Какой уж тут чудесный билет, когда они, практически не знавшие родного отца, в течение десятилетий – с конца 20-х до середины 60-х годов – испытывали на себе все прелести сомнительной привилегии носить фамилию полузапрещенного в родной стране поэта?
«От отца ль я рожден…» Это – состояние, – говорил Александр Сергеевич, – естественное в моем положении. Если я и рожден от славы, то я всячески от нее отбрыкивался. Я всю жизнь не могу понять: я самостоятельное существо или со мной разговаривают по причине того, что я сын знаменитого поэта… Отцовская фамилия только мешала мне говорить по существу!..»
По всей вероятности, он выражал не только свое мнение, но и сводных братьев и сестры. Так или иначе, каждый из них был связан со словом. Начиная со старшего, Юрия, ушедшего раньше всех. Татьяна, оказавшаяся в эвакуации в Средней Азии во время войны, более полувека работала журналистом, научным редактором в ташкентских издательствах, опубликовала книги прозы и мемуаров.
Отец, не сразу разглядев в темноволосом младенце по имени Костя своего, есенинского, природного начала, втайне, видимо, все же на что-то рассчитывал, призвав в крестные отцы новорожденному гениального поэта Андрея Белого. Правда, делом всей жизни Константина стала занимательная футбольная журналистика. Близкий Константину Сергеевичу человек Лев Иванович Филатов говорил: «У Есенина-младшего был принцип: стихи не писать. А тем более – не публиковать. Он считал: что бы ни написал, обязательно будут сравнивать со стихами его отца. Но о футболе он писал под фамилией Есенин со спокойной совестью. Он стал нужным для тех, кому что-то неясно в футболе. А неясно – всем».
Надежда Давидовна Вольпина знала: до конца своих дней Сергей Есенин носил в портмоне портрет «моей Троицы» – так он называл Зинаиду, дочь Таню и сына Костю. Дети воспитывались в духе культа памяти личности отца и неприкосновенности его творчества.
Младший сын, вечный бунтарь Алек, был самонадеян и критичен по отношению к поэту Есенину. Он говорил: «В ХХ веке, конечно, Блок – самый крупный поэт. Выше Есенина я ставлю Блока и Гумилева… «Я скажу: не надо рая. Дайте Родину мою…» – это мне никогда не нравилось. Я не мог долгое время понять, что такие стихи можно писать не из конъюнктурных соображений. Я и сейчас это плохо понимаю. Умиление – не из числа моих чувств. Я все-таки глаза на мир продирал с 37-го по 39-й год…