Дети Гамельна. Ярчуки
Шрифт:
Э, да он и до рассвета не успеет ствол снарядить. Вот отчего упорного человека мучить? Взялись, так уж и доделывайте. Хоме захотелось поскорее уйти…
— Завершай дело, Крысолов, — молвила ведьма, глядя, как трясущиеся руки раненого сеют в кровь зёрна пороха. – Пусть уйдет без мучений.
— Согласен, — в руке у Бледного сверкнул кинжал с длинным узким лезвием. – Куда лучше, дабы плоть не испортить?
— Кость не кроши, да и хрящи лучше сберечь, ну лицо не трогайте. С лицом мороки всегда много, а нам же похожий нужен, — пояснила Фиотия. – Эй, казаче,
— Чего я-то?! – забубнил Хома. – То до гайдукства вообще отношенья не имеет.
— У тебя рука верная, — хмуро напомнила ведьма. – Без боли чтоб, и тело не подпортить.
— Да что ж тут за тело? Сами гляньте – куда уж его измочалили. Иных, что ли мало? – упирался Хома, указывая на разбросанные между горелых балок трупы. Засевшие в костёле хлопцы оказались справными вояками, и полегли сам-пять, а то и поболее. Оттого и рубили их уцелевшие в капусту, злобу вымещая.
Раненый, словно не о нём говорили, сосредоточенно заряжал своё оружие. К утру и пулю закатит, а как же.
— Иди, да делай, — скомандовала ведьма, пихая в спину.
Чувствуя, как поджимает удушье, Хома потянул из ножен ятаган. Хоть острый, и то добро. Казак нагнулся к обречённому:
— Ты уж, брат, извиняй, куда нам деваться. Молитву бы сотворил, что ли…
Вместо того чтобы прилично помолиться перед скорой смертью, раненый оскалился нехорошо и двумя руками навёл пистоль. Смотреть в дуло, пусть и неснаряженного, но всё равно оружия, невольному палачу не особо хотелось.
— Что ж без пули-то, — неловко указал Хома. – Ложи пистоль, а то усы мне подпалишь.
Упорен оказался побеждённый, до конца на своём стоял. Лицом не дрогнув, нажал «собачку». Почти в упор пыхнуло холостым зарядом…
Морду Хома благоразумно прикрыл рукавом, но что-то ожгло порядком. Да и не ожгло, а прям во всю и жгло!
— А, бисов сын! Да подпалил же!
Свитка, пропитанная на груди не успевшей высохнуть горилкой, занялась голубоватым пламенем. Хома подскочил, хлопая по себе свободной рукой, закрутился и столкнулся с шарахнувшееся ведьмой. Фиотия взвыла неистово, выставляя руки, да поздно – несколько искры прыгнули на нее, разбежались веселой яркой стайкой по груди и плечам…
Хома, лупя по груди рукою, выпучил глаза и попятился. Ведьма, на которую и попало-то всего ничего, с воем, в котором (дивное дело!) слышалось явное торжество, кружилась на месте. Она горела, но горела вовсе и странно для приличного человека: вроде изнутри зажглась, словно в самое плоти её разом раздулись древние угли, невесть сколько веков тлевшие под человечьей кожей. Ширилось под одеждой багряное марево, вот уж и на живот перешло…
Взвизгнула панночка.
— Тикаем, ой, тикаем… — прохрипел Хома, дотушивая последние огонёчки и пятясь к дверям.
Разумный вовкулака уже метнулся к окну.
— Сестра! – Бледный топтался на месте, не зная бежать или кидаться к кружащейся на месте ведьме.
Завыла вовсе нечеловечьи Фиотия. И тут в первый раз полыхнуло. Вырвался из ведьмы пылающий круг, высветил нутро костёла, с изумленьем глянули
… Выли в костеле множество голосов, металось меж мёртвых тел холодное пламя. Расходились и бились о стены разноцветные сияющие круги, словно сыпала ведьмачья гибель в немыслимый радужный пруд новые и новые камни, гнала волны по воде бытия…
… Кубарем катился сквозь бурьян Хома, ёкала и гикала где-то рядом панночка, совершающая кувырки с любимым молотом в руках и оттого выписывающая этакие траектории, что и сказать невозможно. Ещё кто-то поодаль катился-убегал, но кто – не понять во всем том круговороте… Встряли в колючесть тёрна, и тут озарился весь предутренний небосвод рыже-синей вспышкой, вырвавшейся из злосчастного костёла. Этаким всплеском сверкнуло, что без сомнений, ту зарницу люди от Житомира до Полтавы углядели. И стих ведьмичий вой…
— Экое странное окончание, — заметил Хома, садясь и выковыривая из уха набившиеся туда семена лебеды.
— Ой, мне спину, кажись, пожгло, — испуганно сказала панночка, выбираясь из колючек
— То ничего. Мазь есть и компресс поставим. Главное, говоришь снова, — обрадовался казак.
— Так сорочка же… — начала Хеленка, но тут беглецы вздрогнули.
С собора донеслось истошное завывание – не особо ведьмовского характера, но проникновенное. То Пан Рудь, устроившийся на остатках кровли и ставший свидетелем мрачного, но великого события, возвещал миру о смерти хозяйки.
— Жалеет, — вздохнул Хома, отыскивая разлетевшиеся из-за пояса пистолеты.
— Та мне тоже как-то жаль, — всхлипнула панночка. – Не такая уж лютая хозяйка была.
— Что уж теперь… Пойдём на дорогу, да к лошадям. Ведьмы с ведьмаками кончились, так ещё много здесь кого вороватого шныряет. Уведут упряжку и глазом не сморгнут.
Остатки ведьминского воинства выбрались на дорогу и двинулись в сторону холма. На душе Хомы как-то разом полегчало. Ночь выдалась дурной, сраженье на диво кровопролитным, но ведь порасчистился мир. Главное, никакого больше удушья, Хеленка разговаривает, да и вообще вполне живы.
— Надо бы и пару верховых лошадок прихватить, — заметил Хома, обозревая приятно пустые склоны, просторный перекресток дорог и далекие развалины, где даже и пацюков теперь осталось в самую меру.
В этот благоприятственный для продумывания дальнейшей жизненности момент Хеленка взяла да встала столбом. Хома налетел на неё, ушибив и так порядком отбитую ногу.
— Тю! Ты чего?
Панночка смотрела на крест у дороги, и из бледненькой на лицо стала вовсе пепельно-серой.
— Ну, лошадей тут побили, да еще кто-то помирает. Обойдем, да и ладно, — с беспокойством пробормотал Хома. – Тут много этакого разного поразбросано.