Дети горчичного рая
Шрифт:
Зал вздохнул. Волшебный, проникновенный голос певца вливался в душу людей, томя, будоража и тут же мгновенно успокаивая и лаская. И сила, и глубокая страсть, и скорбь были в этом голосе. Казалось, чьи-то чуткие пальцы касаются самых заветных струн в человеке, и толпа замерла, слушая вековечную тоску и мудрость негритянского народа, воплощенные в этом гимне.
Джордж Монтье вдохновенно следовал за чудесным голосом. Замер последний звук, а люди все еще сидели в молчании. И вдруг, ломая тишину, неистово загрохотали, засвистели, застучали ногами от восторга.
— Теперь русскую песню! — внезапно крикнул чей-то
И зал, словно только и ждал этого сигнала, начал вдруг взывать громко и настойчиво:
— Русскую песню! Русскую песню!
— Давай, давай, Робинсон!
— Песню Советов!
Но тотчас же в эти голоса вмешались другие — злые:
— Долой красные песни!
— Не позволим!
— Он не посмеет, а то мы ему сумеем заткнуть глотку!
В разных углах зала виднелись взволнованные, возбужденные лица. Соседи волками смотрели друг на друга. Явственно донеслось до Джима Робинсона бранное слово. Кто-то у самой эстрады злобно и громко сказал:
— Пусть только попробует черная образина — мы ему покажем!
Робинсон вспыхнул и повернулся к Джорджу Монтье. Музыкант положил пальцы на клавиши рояля и, казалось, только ждал знака, чтобы начать. Певец слегка кивнул — не то слушателям, не то аккомпаниатору. Торжественный аккорд прозвучал над залом, и вмиг стихли даже те, кто готов был кричать и бесноваться от злобы. Это была незнакомая американцам широкая мелодия, и только один мистер Ричардсон во всем зале знал, что это за музыка. Джим Робинсон запел, но эта песня была совсем не похожа на тоскливый негритянский гимн.
От края и до края,От моря и до моря… —пел Джим Робинсон на незнакомом людям языке. Песня росла, разливалась, взлетала вверх, как гордая большая птица, и парила над залом торжественно и важно. Голос певца крепнул и расширялся. И перед слушателем возникала необозримая страна, слепящий блеск моря, сухой запах хлебов и солнечные дороги, по которым так хорошо шагается летним утром. Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то счастливым, уверенным и крепким, так что каждому хотелось выпрямиться и расправить плечи, поднять голову и смелым взором окинуть мир. Джим Робинсон смотрел в зал, но, видимо, забыл в это мгновение обо всем.
Едва только замер последний звук, едва успели пальцы Джорджа Монтье соскользнуть с клавиш рояля, как в зале закричали сотни голосов:
— Речь! Речь! Скажите слово!
— Правду! Скажите правду! — надрывались другие.
Встал какой-то парень в синем комбинезоне, приставил руки ко рту, как рупор:
— Робинсон, скажите нам, чего нам ждать: атомной бомбы или мира?
— Долой! Долой! — завыли его соседи.
Парень получил удар в бок и упал на скамейку. Певец обвел глазами весь бурлящий, гудящий зал. Сотни лиц — белых, черных, коричневых — просительно тянулись к нему, вынуждали его говорить.
— Друзья мои, — сказал он своим глубоким, мощным голосом, — друзья мои, я только что был на Всемирном конгрессе сторонников мира…
Тишина встала над залом. Люди замерли, не сводя глаз с оратора, с его высокой, чуть усталой фигуры.
— Нас пугают красной опасностью, чтобы заставить взяться за оружие! Но люди не хотят войны. Все нации, все цвета кожи были представлены на
— Замолчи, грязный негр! — заорали несколько человек откуда-то сверху, но тотчас же смолкли.
Джим продолжал, как будто не слышал этих выкриков:
— Они говорят высокие слова о расовом равенстве, а сами обливают негров бензином и сажают их на электрический стул только за то, что негр осмелился хоть в чем-нибудь уподобиться белому. Они борются с фашизмом — и набирают дивизии из бывших эсэсовцев. Они говорят о предательском нападении фашистов, а сами готовят такое же нападение. Они говорят о советском блоке, а сами создают военные блоки. Вы, рабочие, разве не знаете; как готовят ваши хозяева на заводах орудия и бомбардировщики, как готовят они атомные бомбы!
— Знаем! Знаем! — единым выкриком отвечал зал.
Шум и волнение всё возрастали. Теперь уже только передние ряды могли явственно слышать то, что говорит певец.
Громадный детина в черном, наглухо застегнутом пиджаке внезапно вскарабкался на сцену и направился к певцу, угрожающе размахивая кулаками:
— Сию минуту замолчите и выметайтесь отсюда, не то мы разнесем к черту весь этот сарай и вас заодно!
— Долой негра! Заткни ему глотку, Билл! — подхватили несколько голосов из зала.
Со всех сторон раздались негодующие возгласы. Грозный гул потряс «Колорадо».
Джим Робинсон смерил ледяным взглядом детину:
— Мы продолжаем концерт, приятель. Будьте добры очистить сцену.
— Ничего подобного! Мы больше не разрешаем вам выступать, — объявил тот, — Сказано вам: убирайтесь отсюда, пока целы!
Где-то в зале оглушительно засвистели полицейские свистки. Снаружи им ответили сирены полицейских автомобилей. Над головами замелькали дубинки.
Внезапно вспыхнул спрятанный в углу большой прожектор. Руки, головы, свирепые лица, дубинки, раздающие направо и налево удары, — все осветилось нестерпимо ярко.
На подмостки вскочили несколько дюжих парней, но на помощь Джиму и Джорджу Монтье уже подоспели белые и черные друзья. Квинси, Беннет, Гирич, Ричардсон, даже старый дядя Пост, точно стеной, окружили певца, готовые выдержать любой натиск.
В зале шло уже настоящее побоище, в котором пока принимали участие только дубинки да кулаки.
Неистово орали, свистели и мяукали скауты. Фэйни и Рой, забравшись с ногами на скамейку, с наслаждением следили за происходящей свалкой.
Под самыми подмостками Цезарь крепко держал единственной своей рукой какого-то подозрительного молодца, не давая ему подняться на сцену.