Дети Ивана Соколова
Шрифт:
Как-то раз, только вышла она из штаба и угостила меня конфетой, снова завыли моторы германских самолетов. Я уже знал, что сейчас оторвутся от них черные точки…
К этому трудно привыкнуть. Хотелось хоть чем-нибудь прикрыть голову, даже ладонью.
Шура прыгнула в окоп и мне протянула руку. Смотрю — рядом с Шурой стоит седая женщина в мужском пиджаке. Она раньше нас в окопе укрылась. Говорит, что искала питательный пункт: никак за ним не угнаться — с места на место переводят.
В это время Шура высунулась из окопа и кому-то закричала:
— Сюда!
И я увидел — бежит босая женщина с растрепанными волосами, прижимает к себе ребенка и не знает, где ей укрыться. Она обрадовалась голосу Шуры и подбежала к окопу. Шура взяла девочку. Женщина прыгнула и, увидев пожилую женщину, крикнула что есть силы:
— Мамочка, родная, я жива!
Мы даже про бомбежку забыли. А седая женщина точно захлебнулась, что-то хочет сказать и не может. А потом заплакала и спросила:
— Доченька, Варенька, как же ты осталась жива?! А Любочка как?
Тогда Шура передала ей Любочку, завернутую в обгоревшую кружевную накидку.
— А я вот в кармане туфельки припасла для Любочки, — сказала она, прижимая к себе девочку.
Ее дочь рассказала нам свою историю. Выехала она на пароходе, когда город еще был цел. Пароход шел вверх по Волге. Он недалеко ушел от Сталинграда. На него налетели гитлеровские летчики. Они потопили пароход и из пулеметов расстреливали людей. Много погибло женщин и детей. Только немногие спаслись чудом. Кормились сырыми мальками. Долго скитались, а вернулись в Сталинград — никого из родных не могли разыскать.
Зато теперь они были счастливы. Хоть в окопе, а сошлись чудом все вместе: бабушка, дочка и внучка Любочка.
Я был очень рад за них — ведь встречаются же родные.
Шура тут же стала уговаривать наших новых знакомых уехать с Любочкой на левый берег и объяснила, какой дорогой лучше выйти к переправе.
Мы первыми оставили окоп.
Теперь уже Шура больше не говорила, что мне пора за Волгу. А если кто при Шуре спрашивал о том, сколько мне лет, она отвечала таинственно: «Столько лет, столько и зим». Без нее я не стесняясь прибавлял себе годик, а то и два и три. Так чувствовал я себя безопасней, потому что никто не собирал мальчишек, которые были на несколько лет старше меня.
Ребята постарше возили с Волги бочки с водой, хлеб и сухари из пекарни; разносили листовки и приказы. Они, должно быть, чувствовали себя совсем большими, выполняя то, что раньше делали только взрослые.
Шура редко отпускала меня от себя. Если же я не сразу попадался ей на глаза, она сердилась и ругала: «Куда тебя черт носит?»
Как-то мы сидели рядом в столовой для детей, помещавшейся среди развалин. Сюда дети приходили из щелей и подвалов; больным же и раненым обед доставлялся «на дом» — в те щели и подвалы, где они лежали.
Мы уселись на камнях вблизи глубокой ямы. Миски со щами держали на коленях. В одной руке у меня была горбушка хлеба, а в другой — ложка. Только я поднес ложку ко рту, как она ударила меня по зубам. Это где-то
Когда я очнулся, первым делом попробовал шевельнуть рукой. Казалось, меня кто связал или навалился сверху. Руки же словно застыли. Я втянул голову и только тогда сообразил, что не могу открыть глаза. Темно. Еще прошло какое-то время. Я осмелел и приподнял веки.
Гляжу — рядом со мной земля колышется, а затем и Шура показалась. Вытряхивает землю из-за воротника гимнастерки.
Только потом я сообразил, что мы закончили, наш обед в яме. Нас присыпало землей, недавно вырытой из этой ямы. Хотелось всего себя вытрясти.
Я посмотрел на Шуру. Ее лицо было совсем серым. Вот и пообедали!
Мы вылезли наверх. Я еще плохо соображал, где мы находимся, как услышал, что кто-то плачет.
Шура, как всегда, протянула мне руку, а я сказал ей:
— Слышишь, Оля!
Шура прислушалась и побежала. Я же не мог бежать: как назло, ноги меня не слушались. Пока я ковылял, Шура уже добежала. Она наклонилась над окровавленной девочкой, лежавшей на земле.
— Мама! Мама! — кричала девочка.
Нет, это была не Оля. Сестренка моя совсем светлая, а у этой девочки темные волосы. Я сказал:
— Спаси ее.
Шура подняла девочку и понесла ее. Я все время отставал. Шура спешила. Она донесла девочку до самой поликлиники.
Поликлиника размещалась среди развалин. Больные и раненые сидели на камнях, на кирпичных грудах, ожидая своей очереди.
Шура передала девочку невысокой женщине в белом халате.
Только я подошел, Шура говорит мне, показывая на камень:
— Садись, я и для тебя очередь заняла.
И сама села рядом. Я и не заметил, как в ее руке оказался маленький кусочек зеркала. Никогда не смотрелась, а теперь, вся напудренная серой пылью, не сводила с себя глаз. Она повернулась ко мне, широко раскрыв рот:
— Вот видишь, самые передние выбило. А я все хвасталась, что зубы никогда не болели, — сказала она и пригорюнилась. А потом будто опомнилась. — О чем это я? Тут головы летят, а я о зубах толкую, дура беззубая!
Когда дошла моя очередь, я спросил про девочку. Мне сказали, что ее отвезут в Красную слободу. Девочку будут лечить, девочка будет жить.
Мне тоже помогли в поликлинике. Женщина в белом халате прощупала все мои косточки, все мои ребрышки пересчитала. Она слушала меня, а я любовался ее халатом. В Сталинграде после бомбежки у нас стали другими не только здания и улицы, но и деревья в садах и трава. Другим стало даже небо, а халат такой же, как и раньше, когда мама стирала и гладила для госпиталя.