Дети Ноя
Шрифт:
Он сурово покачал лысой головой, давая понять, что ждал от меня другой реакции; взглядом он указал в сторону моих родителей. Я подчинился.
— Прости меня, папа, и ты, мама, прости. Я только хотел сказать, что мне здесь было хорошо. Это я так попытался поблагодарить…
Родители заключили меня в свои объятия.
— Ты прав, мой родной. Нам никогда не удастся выразить всю нашу благодарность отцу Понсу!
— Это правда, — подтвердил мой отец.
— Ты слышишь, Мишке, наш Жозефеле теперь говорит совсем без акцента. Кто теперь поверит, что он наш сын!
— Он прав. Нам бы тоже избавиться от этого
Я прервал их и, пристально глядя в глаза отцу Понсу, уточнил:
— Я только хотел сказать, что мне будет очень трудно расстаться с вами…
По возвращении в Брюссель, несмотря на то что там меня ждал просторный дом, который отец, с какой-то мстительной энергией ринувшийся в бизнес, снял для нас, несмотря на мамины ласки и певучие интонации, я чувствовал себя одиноким, словно плыл по течению в лодке без весел. Огромному, беспредельному Брюсселю для моего спокойствия явно недоставало ограды. Я ел досыта, был одет и обут безупречно, и отведенная мне чудесная комната была завалена игрушками и книгами, но я тосковал по часам, проведенным вместе с отцом Пенсом в раздумьях над великими тайнами бытия. Мои новые одноклассники казались мне пресными, учителя бездушными, уроки нудными, а домашняя жизнь — скучной. Оказывается, недостаточно было обнимать родителей, чтобы обрести их вновь. За три года разлуки они сделались мне чужими — и потому, что изменились сами, и потому, что изменился я. Они оставили ребенка, а встретили подростка. С другой стороны, жажда материального успеха настолько преобразила отца, что я едва узнавал смиренного, склонного к нытью портного из Скарбека в нынешнем нуворише, процветающем на импорте-экспорте.
— Вот увидишь, сынок, я сколочу целое состояние, и позже тебе останется лишь унаследовать мое дело, — говорил он мне с блестящими от возбуждения глазами.
Разве я хотел становиться таким же, как он?
Когда он предложил мне записаться в хедер, традиционную еврейскую школу, чтобы подготовиться к бар-мицве, [10] я не задумываясь отказался.
— Ты не хочешь отмечать свою бар-мицву?
— Нет.
— Ты не хочешь научиться читать Тору, писать и молиться на иврите?
10
Бар-мицва (ивр.) — церемония празднования религиозного совершеннолетия у еврейских мальчиков в возрасте тринадцати лет.
— Нет.
— Почему?
— Я хочу стать католиком!
Ответ не заставил себя ждать: я получил ледяную, резкую, яростную пощечину. За истекшие несколько недель это была уже вторая. Сперва от отца Понса, теперь от собственного отца. Как будто освобождение принесло мне лишь свободу получать затрещины!
Он позвал маму и потребовал, чтобы я повторил свои слова в ее присутствии. Что я и сделал: недвусмысленно объявил, что желаю принять католическую веру. Она расплакалась, он раскричался. В тот же вечер я сбежал.
Тут уж я сам крутил педали велосипеда по дороге в Шемлей, несколько раз сбивался с пути, но все-таки к одиннадцати часам вечера добрался до Желтой Виллы.
Я даже не стал звонить у ворот. Пройдя вдоль ограды, я толкнул ржавую калитку у опушки и направился прямо к заброшенной часовне.
Дверь была открыта. И люк тоже.
Как я и предполагал, отец Понс был в крипте.
Увидев меня, он раскрыл мне объятия. Я бросился к нему и выложил, как на духу, все свои беды.
— Ты вполне заслужил еще одну пощечину, — сказал он, ласково прижимая мою голову к своему плечу.
— Да что вы все, сговорились?!
Он велел мне сесть и зажег несколько свечей.
— Жозеф, ты один из последних уцелевших сыновей великого народа, который только что подвергся уничтожению. Шесть миллионов евреев были убиты… Шесть миллионов! И хочешь ты того или нет, ты в долгу перед этими мучениками.
— Но что же у меня с ними общего, отец мой?
— То, что они дали тебе жизнь. То, что тебе грозила гибель вместе с ними.
— Ну и что? Разве не могу я думать по-другому, чем они?
— Разумеется можешь. Тем не менее ты обязан свидетельствовать о том, что они существовали, — в час, когда их больше не существует.
— А почему я, а не вы?
— И я тоже, каждый по-своему.
— Я не хочу отмечать бар-мицву. Я хочу верить в Иисуса Христа, как вы.
— Послушай, Жозеф, ты должен отпраздновать свою бар-мицву, хотя бы из любви к матери и из уважения к отцу. А насчет веры — там будет видно. Потом.
— Но…
— Сегодня самое главное для тебя — это признать, что ты еврей. Религиозные верования тут совершенно ни при чем. А позже, если ты по-прежнему будешь настаивать, ты сможешь стать евреем, обращенным в христианство.
— Так что же, я по-прежнему останусь евреем? Навсегда?
— Да, Жозеф, ты останешься евреем навсегда. Отпразднуй свою бар-мицву. Иначе ты разобьешь сердце родителям.
Я чувствовал в глубине души, что он прав.
— По правде говоря, отец мой, мне даже нравилось быть евреем вместе с вами.
Он расхохотался:
— Мне тоже, Жозеф, мне очень нравилось быть евреем вместе с тобой!
Мы с ним еще хорошенько повеселились. Потом он взял меня за плечи:
— Отец любит тебя, Жозеф. Быть может, он любит тебя неловко или не так, как хотелось бы тебе, однако же он любит тебя так, как никогда не полюбит никого другого и как никто другой никогда не полюбит тебя.
— Даже вы?
— Жозеф, я люблю тебя так же, как и других ребят; быть может, несколько больше… Но это совсем другая любовь.
По тому облегчению, которое я испытал, мне стало ясно, что за этими словами я к нему и пришел.
— Ты должен освободиться от меня, Жозеф. Моя миссия выполнена. Теперь мы с тобой можем быть друзьями.
Он широким жестом обвел рукой крипту:
— Ты ничего не замечаешь?
Несмотря на полумрак, я разглядел, что подсвечников больше не было, свитка Торы тоже и фотографии Иерусалима… Я подошел поближе к книжным полкам:
— Как!.. Это уже не еврейские книги!
— Это уже не синагога.
— Что случилось?
— Я начинаю собирать новую коллекцию.
Он погладил корешки книг с непонятными мне буквами.
— Сталин может уничтожить русскую душу. Я собираю произведения преследуемых поэтов.
Но ведь это измена! Отец Понс нас предает!
Он явно прочел в моих глазах этот упрек.
— Нет, я не предаю тебя, Жозеф. Евреями придется заняться тебе. Отныне Ной — это ты.