Дети пустоты
Шрифт:
— Я спать! — сообщает Сапог.
Он натягивает на глаза шапочку, сворачивается на лавке клубком. Шуня брызгает на себя духами, принюхивается…
— Слишком резкие, фу!
По мне, так духи хорошие, вкусные. Но у баб свои причуды. Можно подумать, они марафетятся не для нас, мужиков.
Проезжаем станции с незнакомыми названиями — Хуторята, Верхнее Дуброво, Баженово. За окнами разгорается очередной зимний день. Я пытаюсь представить в голове карту, чтобы понять, сколько мы уже проехали и сколько осталось. Получается, что нами пройдена только четверть пути, не больше. Ох, и далека же ты, речка
В Богдановиче пересаживаемся на экспресс до Тюмени. Билеты дорогие, зато идет он быстро. Три с небольшим часа — и мы уже стоим на перроне Тюменского вокзала. Мрачное бетонное здание напоминает крематорий. Часы показывают половину первого дня. Мороз окреп, тонкий слой свежевыпавшего снега оглушительно скрипит под ногами.
Нам надо двигаться дальше на восток: Ишим, Омск, Новосибирск… Губастый разворачивает карту, пальцами меряет расстояние, сравнивает с уже преодоленным нами.
— Если вечером в Ишим приедем — хорошо, — сообщает он.
Идем на вокзал смотреть расписание. До Ишима есть пригородный поезд, время в пути — четыре с лишним часа, но он отходит в пятнадцать сорок. Значит, есть время поесть и доспать то, что не удалось на квартире Елизаветы и в электричке.
Глава четырнадцатая
Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!
Пригородный поезд на локомотивной тяге, или, как его еще называют, «дизель» — это, по сути, та же электричка, только тащит ее тепловоз. В вагоне холодно, пассажиры жмутся друг к другу
— Дорогие россияне! — надтреснутым голосом орет от дверей тамбура женщина в длинной стеганой куртке, прижимая к себе завернутого в одеяло грудного ребенка. — К вам мы обращаемся, потому что больше не к кому! В администрации отказали, в собесе отказали… Мы не местные, приехали из солнечной Молдовы в гости к бабушке, а она умерла… Воры украли на вокзале деньги и документы… Остались мы с тремя детьми без средств к существованию… Детям нечего есть…
Я в жизни видел много попрошаек. Все они работают по одной схеме. То есть слова-то у них почти всегда одинаковые. Но важно, как ты их говоришь, каким голосом. Надо, чтобы «слеза дрожала» и «колокольчик бился». У тетки это получается. После очередной драматической паузы она продолжает:
— Помогите ради Господа нашего Иисуса Христа не умереть с голоду нашим детям. Они отблагодарят вас за доброту…
Надрывно всхлипывает гармошка. Веселый чернявый пацанчик лет семи, изо всех сил растягивая мехи, играет что-то среднее между гимном России и «Владимирским централом». За ним понуро идет девочка. Она постарше, и чувствуется, что ей вся эта тусовка на фиг не уперлась. Но работа есть работа — за день такая бригада нищебродов обходит несколько поездов, всего получается вагонов пятьдесят. Если выдаивать с вагона по сто рублей, к ночи заработок составит пять штук. Хватит и на пожрать, и на выпить.
— Спорим, будет блатоту выть? — толкает меня Губастый.
— Не, «Батяню-комбата».
«Батяня-комбат», исполняемый детским голоском, пробивает на слезу даже самого злого косаря — проверено. У группы «Любэ» вообще песни как будто специально для
Пройдя несколько шагов, девочка вскидывает смуглое личико и тоненьким голоском запевает:
— «Й-а буду до-о-олго гнать веласи-ипе-е-ед…»
Мы с Губастым от хохота валимся друг на друга. Тетка с младенцем одаривает нас недобрым взглядом. Но подают ей щедро, и она быстро забывает о нас.
Смеркается. День прошел — как не было. Но главное — мы едем, едем! Если все будет продолжаться в том же духе, через пару дней — здравствуй, Уссури!
Проезжаем городок Ялуторовск. Низенький древний вокзальчик, по перрону бежит черная собака. Дежурный по станции, одетый в темно-синюю шинель и валенки, лениво отгоняет ее. Мимо идут, торопятся по своим делам люди. Электричка трогается. Сколько еще вот таких вот городков, станций, разъездов нам предстоит проехать? Сотню, две? Впрочем, это не важно. Пусть скучно, пусть холодно, пусть пейзаж за окном вагона навевает тоску — главное, чтобы он уносился назад, а мы двигались вперед, навстречу восходящему солнцу.
…Они вваливаются в вагон, как к себе домой, — с гоготом, матом, дымя сигаретами. Их девять человек, все старшаки, лет восемнадцати-девятнадцати. Черные куртки, черные шапочки. В такой одежде, если что случится, хорошо уходить от косарей. Ни один свидетель не запомнит конкретного человека. Скажут: «Они все в черном были».
В общем, типичная гопота, матерая, бывалая. Они на охоте, они ищут жертву, чтобы развлечься. Немногочисленные пассажиры в нашем вагоне как по команде опускают глаза в пол. Я знаю, о чем сейчас думают эти вот мужчины и женщины. «Только бы не меня, хоть бы не заметили, хоть бы мимо прошли», — вертится в их головах как заклинание.
Мимо нас парни явно не пройдут. Мы, с их точки зрения, — легкая добыча. Малолетки, одни, в полупустом вагоне электрички. Разговаривать с ними бесполезно. «На базаре» тут ничего не решишь.
Сейчас будет весело…
Тёха сует руку в карман — за кастетом. Губастый бледнеет, закусывает пухлую нижнюю губу и лезет за ножом. Сапог отодвигает Шуню к окну. Я сжимаю кулаки.
Парни приближаются. Они уже опрокинули сумку-каталку, выставленную в проход какой-то бабкой, обматерили ее с ног до головы в ответ на возмущенно-испуганное: «Ну что ж вы, ребята?!»
Они уже вяло, без азарта попинали какого-то мужика-работягу и тот уполз из вагона, утирая кровь. И вот теперь их основной, круглолицый здоровяк с оттопыренными ушами, замечает нас.
— О-па! Мо-о-олодежь! Куда едем? — Он плюхается на скамейку, бесцеремонно сдвигая Сапога и Губастого.
Остальные грудятся в проходе, посмеиваются, прислушиваются. От них ощутимо прет перегаром и еще чем-то резко химическим.
Я боюсь. Перед дракой мне всегда страшно. Потом, когда все начнется, когда пропустишь первый удар и почувствуешь солоноватый привкус крови во рту, страх уйдет. Появится злость, азарт, а в конце — даже безразличие. Но до того адреналиновый выброс измучает тебя до полуобморочного состояния.