Дети пустоты
Шрифт:
Впереди, за горбом перехода, с характерным грохотом стартует электричка. На перроне остается человек десять. Я поднимаюсь по лестнице горбатого перехода, смотрю на закопченный потолок станции, парящий во мраке на невообразимой высоте. Кажется, там даже имеются какие-то украшения и барельефы, но из-за недостатка освещения ничего не разобрать.
Спускаюсь на перрон и подхожу к толстому парнишке с пакетом в руках. На нем полосатый свитер, мешковатые штаны с карманами на коленях, кроссовки. Из-под бейсболки торчат короткие рыжеватые волосы, курносый нос украшает царапина. Он курит, стряхивая пепел
— Это на куда ушла? — спрашиваю про электричку.
— Новенький… — понимающе кивает парнишка.
— В смысле?
— Новенькие всегда спрашивают, куда и откуда идет состав.
— А че не так?
Он указывает рукой с сигаретой на золотые буквы в торце станции:
— Читай: Узловая! Понял?
— Нет.
— Узел здесь. Куда хочешь можно попасть. Теперь понял?
— А как?
— Каком кверху, — он смеется, достает из пакета банку пива.
Щелк — пшш!
Отпив глоток, парнишка снисходит до объяснений:
— У каждого своя дорога и свой поезд. Или не поезд даже. Кто на что учился.
— Учился?
— Ну ты тупой! Так говорят, понял? Вон, смотри…
Из тоннеля выкатывает… трамвай. Обычный такой городской трамвай, вполне современный, с рекламой женских прокладок на боку. Внутри горит свет, и трамвай похож на аквариум на колесах. Коротко прозвенев, он останавливается у начала перрона. Несколько человек, в основном пожилые женщины с сумками на колесиках, торопливо заходят внутрь. Трамвай трогается и, покачиваясь, проезжает мимо нас. Несколько секунд спустя его красные огоньки скрываются в тоннеле напротив.
— Видал, поехали?
Я хочу спросить «куда?», но прикусываю язык. Парнишка наверняка ответит что-нибудь вроде «на кудыкину гору».
Стоим, молчим. Он сосет свое пиво, изредка прерываясь на затяжку. Синеватый дымок плывет над рельсами. На столбах освещения чирикают воробьи. Я разглядываю людей на перроне. В голове — сумбур и хаос, как это называл Бройлер. Что это за место такое? Почему «у каждого своя дорога и свой поезд»? Почему трамвай? Почему половина путей забита нерабочими составами? Почему, почему, почему?
— Молодой человек нуждается в разъяснениях? — раздается за спиной скрипучий голос.
Резко поворачиваюсь — аж в глазах темнеет. Передо мной старик, высокий, сухой, желтая кожа туго обтягивает кости черепа, глубоко запавшие глаза кажутся двумя червячками, выглядывающими из дыр в яблоке. Одет старик в черный плащ, суставчатые пальцы сжимают рукоять зонтика. У него прямая спина, и вообще он похож на какого-то аристократа, графа или герцога.
— Ну, типа да, — я киваю.
— Извольте, — старик совершает странное телодвижение, напоминающее поклон. При этом он умудряется не наклонить головы. — Вы, юноша, оказались в удивительном месте. Сразу отмечу — далеко не каждому хомо сапиенсу удается попасть сюда. Мало того, большинство живущих на планете Земля людей даже не догадываются о существовании этой… гм-гм… станции. А она, тем не менее, есть. Мне неизвестно, администрацией какого из потусторонних миров санкционирована ее работа, но станция функционирует исправно. И предоставляет свои услуги каждому желающему. Вот вы, молодой человек, желающий?
Отвечаю честно:
— Я не знаю.
— Ваш ответ не делает
— Да я случайно! — почти кричу, с отчаянием в голосе.
Старик меня пугает больше, чем мертвые локомотивы и трамвай на железнодорожных путях.
Из тоннеля, пыхтя, выкатывает маневровый тепловоз. Он тащит за собой единственный вагон, обычный, пассажирский вагон, грязный, обшарпанный, весь раскрашенный и исписанный граффити.
— О, это мой! — Парнишка в бейсболке отбрасывает пустую банку.
Банка скачет по перрону с противным жестяным дребезжанием. Он залезает в вагон, и маневрушка утягивает его прочь.
— Итак, — напоминает о себе старик, — вы явились на станцию незваным гостем. Что ж, должен вас огорчить — вы можете застрять тут навсегда!
Последнее слово он произносит торжествующим, каркающим голосом. «Навсегда! Навсегда!! Навсегда!!!» — прыгает по станции эхо. Семафор у тоннеля вспыхивает зеленым. Приближается очередной состав. Он выносится из провала в стене со свистом, весь сверкающий огнями, точно детская игрушка. Если «ЭР-200» походил на пассажирский самолет, то этот поезд своими обводами напоминает современный истребитель. На зализанной кабине — красный силуэт хищной птицы и надпись: «Сапсан».
— Вынужден с вами проститься! — Старик оскаливает белые, явно вставные зубы. — Всего вам, юноша!
И он бойко ковыляет к затормозившему составу. Ему остается сделать всего один шаг, чтобы войти в вагон, но тут двери с шипением начинают закрываться и «Сапсан» трогается с места.
— Постойте! — кричит старик, пытаясь вставить зонт в щель между дверями.
— У-у-у! — воет поезд.
— А-а-а! — кричит старик.
Его тащит следом за вагоном. В воздухе мелькают костлявая рука, полы плаща — и «Сапсан» во мгновение ока исчезает со станции.
Я подхожу к краю перрона. Старик лежит на рельсах, разрезанный пополам. Пузырится кровь, шевелящаяся груда кишок расползается между шпалами, нелепо дергается скрюченная нога. Мое горло сжимает спазм, и я блюю прямо на останки…
Глава пятнадцатая
Тайм-аут, коллега
— Пятёра, братан! — кричит кто-то, тормоша меня, словно куклу.
Голова раскалывается, как будто в нее воткнули раскаленный штырь. Рвота не прекращается. Острая боль режет желудок, мне не хватает воздуха — спазмы идут один за одним, не давая возможности вдохнуть.
— Водички ему дайте, — просит Шуня.
— Щас, щас, — отзывается Губастый.
Мне на лицо льется холодная вода. Она затекает в нос, в рот, я пытаюсь вдохнуть, делаю глоток — и опять сгибаюсь пополам в рвотной судороге.
— Поднимите его! — командует Тёха.
Крепкие руки Сапога вздергивают меня, прислоняют спиной к чему-то твердому. С трудом разлепляю склеившиеся от гноя веки. Тусклый свет лампочки режет глаза, точно ножом. Различаю Губастого. У него под глазом финик, нос распух, как баклажан. Рядом появляется лицо Шуни. Оба смотрят на меня с испугом.