Дети пустоты
Шрифт:
На улице, куда нас чуть не пинками выпроваживает косарь, поднимается ветер. Метели, слава богу, нет, но все равно очень холодно.
— Ну че, куда пойдем? — Сапог поднимает воротник пуховика. — Может, подвал какой поищем или котельную?
— Давайте на вокзал? — робко предлагает Губастый. — Может, косари не заметят…
— Ага, они ж слепошарые, в глазки долбятся! — немедленно фыркает
— До электрички семь часов еще, — включаюсь я в разговор. — На улице заколеем.
Тёха молчит. Он думает. Но, прежде чем в его голову приходит хоть какая-то мысль, мы слышим со стороны вокзала женский голос:
— Эй! Ребята! Постойте!
Оборачиваемся. К нам бежит женщина в шубке, на лице маска. Ага, значит, одна из этих, милосердников.
— Че надо? — грубо спрашивает Сапог.
— Я все слышала. Вы извините, что так получилось, — прижимая руки в пушистых варежках к груди, говорит женщина. — Мы на самом деле вам помочь хотим. Просто в администрации города сказали, что разрешение на акцию дадут, только если ее возглавит Стрекалин. Пойдемте, покушаете, я договорюсь.
— Спасибочки, — язвительно приседает в реверансе Шуня. — Сытые мы, тетенька.
Женщина грустно улыбается. Ей лет тридцать пять, лица не видно за маской, но глаза добрые, с морщинками.
— А вы вообще откуда? — спрашивает она.
— Из… откуда все, — продолжает грубить Сапог.
— От экскурсии мы отстали, — неожиданно выдает старую телегу Губастый. — Домой едем.
Я замечаю, как глаза нашей собеседницы вспыхивают жалостливым огнем добра. Типичная лохушка, всем нищим подает, наверное. Таких даже разводить неинтересно — как будто ребенку врешь.
Тем временем она снимает маску и оказывается красивой, как артистка.
— Ребя-ята, да как же вы, а? Одни на вокзале…
Правильно говорил Бройлер: доброта хуже воровства. Еще бы! Одно дело — связаться с компанией беспризорников-бомжей, от которых неизвестно чего можно ожидать, и совсем другое — помочь нормальным детям, пробирающимся домой. Тут уж все сомнения и масочку — долой! Тут уж уверенность, твердая, как бриллиант в перстеньке: доброе дело на Страшном суде зачтется.
Эта «артистка» в шубке готова пойти дальше — она начинает приглашать нас к себе. Мол, поедите, отдохнете, а я с родителями вашими свяжусь…
— Связались уже, — рубит ее кружева Тёха. — В семь утра поезд.
— Ну все равно пойдемте. Погреетесь, а утром я вас отвезу, у меня машина.
Все начинают переглядываться. С одной стороны — а почему бы нет? С другой… Разные бывают тетеньки. И дяденьки, которые вполне могут сидеть за дверями квартирки и потирать волосатые ручки в предвкушении. Бесплатный сыр и прочие ништяки… Это мы хорошо знаем.
— Тетенька, а горячая вода у вас есть? — Шуня изображает саму невинность.
— Меня зовут Елизавета Петровна, — с улыбкой отвечает женщина. — И горячая вода, конечно же, есть. Ну, идемте?
Горячая вода становится
— Я на Челюскинцев живу, тут минут десять ходьбы, — говорит Елизавета Петровна. — Вообще-то я обычно на машине, но сегодня у нас акция, автобус должен был отвезти потом… А вы куда ездили? А сами откуда? А как же вы так отстали-то? А почему…
— Вы в прокуратуре работаете? — резко перенаправляет словесный поток в другое русло Губастый.
— Почему в прокуратуре? — удивленно хлопает ресницами Елизавета Петровна. — В суде. Секретарем. А что?
— Не, ниче, — пожимает плечами Губастый. — Вопросы просто профессионально задаете…
Мы смеемся. Наша благодетельница тоже хихикает, но робковато так, как бы за компанию. По-моему, она просто не въехала.
— Вот мы и пришли, — объявляет Елизавета Петровна, останавливаясь возле девятиэтажки, погруженной в сонное оцепенение.
Не горят окна, у подъездов пустынно. Впрочем, в час ночи так и должно быть. Это только в Москве народ ложится спать под утро, а встает в обед. В России все по-другому.
Квартирка у Елизаветы Петровны чистенькая и вкусно пахнет. В прихожей зеркало, тумбочка, под вешалкой стоят сапоги. Мужской обуви нет. Хозяйка сбрасывает шубку, снимает шапку и оказывается стройной, как девочка, миловидной блондинкой с волосами до плеч. Брючки, кофточка. Мохнатые тапочки. Бывает такой тип женщин, всю жизнь похожих на куколок или на рисунки в журналах. У них все красивенькое и правильное — и лица, и фигуры, и одежда. И мысли в головах, наверное, одинаковой длины, отмерены, как по линейке. Наша Елизавета Петровна как раз из этой породы.
— Проходите, проходите! — щебечет она. — Вон там кухня, тут комната.
— Чур, я в душ первая! — Шуня ловко выворачивается из куртки, оставляя ее на руках Сапога. — Повесь! И не шалите тут без меня.
— А с тобой?
— А со мной мона и нуна! Потом.
И она скрывается за дверью ванной комнаты.
— Ну, а мы чайку? Или кофейку, а, ребята? — Елизавета Петровна пытается заглянуть каждому из нас в глаза, но у меня создается впечатление, что прямо в душу. Вот только фиг это у нее получится. У нас на глазах зеркальная тонировка.
— Кофе. Оно мне больше чая нравится, — заявляет контактный Сапог.
— Нужно говорит «он», — поправляет Елизавета Петровна.
— Кому нужно?
— Ну, положено так. По правилам русского языка.
Губастый пускается в рассуждения про русский язык. Пусть. Он любит поговорить, хозяйка тоже.
Проходим на кухню. Она большая. Тут уместился и диван, покрытый цветастым пледом, и круглый стол, и голубоватый холодильник, а на нем — плоский телевизор. По стенам разные шкафчики, на крючочках висят всякие прихваточки, ковшички, половнички. Все маленькое, аккуратненькое. Елизавета Петровна ставит на сияющую никелем плиту чайник.