Дети пустоты
Шрифт:
Подбодрив себя таким образом, выхожу с вокзала на площадь. Тут много машин, в основном такси и автобусы-маршрутки. Люди тащат сумки, чемоданы, баулы, спешно грузятся. Ловить в такой толпе фарт бессмысленно, надо идти в город.
План действий у меня простой: найти хорошо прикинутого пацана или девчонку, двинуть следом, дождаться удобного момента, чтобы рядом никого не было, и «наехать».
«Надо было взять нож у Губастого, — приходит хорошая и, как все хорошие, запоздалая мысль. — Припугнул бы».
С другой стороны, если косари повяжут меня с ножом, уже не отвертишься, поедешь в спецприемник без разговоров. А то и звездюлей огребешь столько, что потом всю оставшуюся жизнь будешь кровью харкать. Нет, такого счастья мне не надо. Обойдусь как-нибудь.
Иду по улице. Серый снег, голые ветви деревьев над головой, вокруг высятся дома. Люди спешат по своим делам, шумит поток машин. Со стороны Волги поддувает знобкий ветерок, но особого мороза я не чувствую.
Сворачиваю на перекрестке, читаю название улицы: «12 сентября». Странное название. Не нравится оно мне почему-то. И народ вокруг не нравится. Тетки с кошелками, мужики, женщины с маленькими детьми, уверенные в себе взрослые парни — к таким не подступишься. А «моих» клиентов что-то не видать. Оно и понятно — сегодня будний день, все в школах да колледжах.
Еще один поворот. На присобаченной к стене дома табличке значится: «Спуск Степана Разина». Тротуар и впрямь идет под уклон. Впереди видно белое широкое поле — это замерзшая, покрытая снегом Волга. Туда мне точно не надо.
Разворачиваюсь, иду обратно. Я брожу уже полчаса, если не больше, и все без толку. По кривой Локомотивной улице выхожу на проспект Гая. Наверняка местные острословы переиначили его в проспект Гея.
С Гая сворачиваю на улицу Варейкиса. Вот это наше название, подходящее. Еще бы через «о» писалось — вообще шоколад. Здесь все застроено огромными многоэтажками, как в каком-нибудь Бирюлево. Значит, народу живет много и всегда людно. Это плохо.
Парнишку в синей куртке с откинутым капюшоном замечаю издали. Джинсы, высокие ботинки, длинные волосы забраны в конский хвост, на плече кожаная сумка. Прибавляю шагу. Во рту пересыхает, как всегда перед дракой, сердце гулко бьется в ушах.
Догоняю обладателя хвоста, искоса смотрю на лицо. О, да он еще и очкарик! Лицо, что называется, интеллигентное, нос тонкий, не сломанный, над верхней губой пушок. Не боец, не гопник. Типичный маменькин сынок, за компьютером, небось, все время сидит. Я три раза в жизни работающий компьютер видел. И я думаю, что должно быть так: или у всех компьютеры, или ни у кого.
Прикидываю возраст жертвы — на вид лет тринадцать, не больше. В общем, для скачка этот лох мне вполне подходит. Но наезжать на него сейчас нельзя — вокруг полно народу, вон только что автобус выгрузил на остановке человек тридцать. Люди, что ж вы все не на работе, а?
На мое счастье, парнишка сворачивает в арку, ведущую во двор. Иду за ним, догоняю. В арке пусто, свистит ветер. За ней вижу припаркованные машины, сугробы, детскую площадку, на которой несколько мам выгуливают курлыкающих малышей.
Ну, сейчас или никогда!
Поскальзываясь на ледяных колдобинах — дороги в Ульяновске чистят плохо, — бегу вперед и заступаю очкарику путь.
— Стоя-ять! — Это слово я произношу с подвыванием, на блатной манер. — Сумку, деньги! По-быстрому!
— Что? — Он удивленно таращит карие глаза, пытается улыбнуться.
Все, кого жизнь не научила скалить зубы, в таких ситуациях начинают робко улыбаться. Потому что верят в лучшее, в добро и уверены, что у каждой сказки должен быть хороший конец.
Дураки. Хорошего конца вообще не бывает, хотя бы потому, что в итоге все всегда умирают.
Со всей силы бью кулаком прямо в улыбку. Парнишка ахает, всплескивает руками и падает на спину. Очки отлетают в сторону.
— Деньги давай! — цежу сквозь зубы и для верности добавляю с ноги в бочину. — И сумку!
Сумку, правда, я и так могу взять — она валяется на льду в паре шагов от меня. Но меня колотит боевой азарт — все получилось, все ништяк! — и я соображаю откровенно плохо.
Парнишка, размазывая кровь по подбородку, кривит лицо. Он совсем теленок — не пытается кинуться в отмах, не матерится, даже не зажимается, чтобы прикрыть живот. Наседаю на него:
— Ты че, глухо-ой?! Деньги, я сказа-ал!
Он дрожащей, испачканной в крови рукой лезет в карман, достает кошелек. Ого, а лопатник-то у очкарика знатный, пухлый! Забираю его, подхватываю сумку и срываюсь, на прощание крикнув:
— Я знаю, где ты живешь! Вякнешь кому — найду и зарежу!
Выбегаю на улицу, прямо через поток машин пересекаю ее, ныряю во двор, стараясь не потерять направления. За гаражами останавливаюсь. Сумка, конечно, классная, но если очкарик заявит, по ней меня будет легко вычислить. Поэтому сумарь надо скинуть.
Но первым делом лезу в кошелек. Ого, шесть зеленых тысячных бумажек, три красные полусотенные и несколько желтых сотенок! Эх, и отгребет Сапог знатного пенделя!
Еще замечаю в кармашках какие-то карточки, но это меня не волнует, после разберемся. Расстегиваю молнию сумки. Тьфу ты, а вот тут облом — внутри я вижу диски, книжки и прочую ерунду типа распечатанных на компьютере бумаг. Ну и ладно. Без сожаления выкидываю сумку в сугроб, утыканный бычками, — похоже, тут, за гаражами, у местных пацанов курилка.
Настроение у меня — на все сто. Еще бы, первый в жизни самостоятельный скачок, и все так удачно. Очкарика мне не жалко, не обеднеет. Небось, мамочке с папочкой побежал жаловаться. Ладно, это все, как говорил Бройлер, лирика. Пора на вокзал, а то на поезд опоздаю.
Тёха потрошит бумажник очкарика. Деньги он уже достал и спрятал, теперь внимательно разглядывает карточки-визитки, читает, шевеля губами. Мы заглядываем через его плечо и тоже читаем: «Школа-интернат „Алый парус“, директор», «Детский дом „Гнездышко“, заместитель директора», «Дом детства специальный (коррекционный) для детей с ограниченными возможностями здоровья, директор».