Дети пустоты
Шрифт:
Пуля выбивает ямку в каменной плите пола. Феликс что-то по-своему гыргыркает бородатому, потом говорит нам:
— Вон идите.
— Мне бы автомат… — цедит сквозь зубы Сапог.
Тёха сплевывает. И мы уходим.
А что еще остается делать?
— Не было там никакого ОБНОНа! — утверждает Губастый. — Цыганская разводка!
— Да я сам фурагу косарскую видел! — доказывает Сапог. — Ты ж дристанул первым идти! А я видел. И мужика в черном бронежилете. Буквы белые «ОБНОН» на спине. А еще двое в машине сидели…
Они опять спорят. А чего спорить-то? Была на хате засада бойцов из Отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков или это хитроумные цыгане пуганули наших сумконошей — какая теперь разница?
— У-у-у, гадом буду, ни в жизнь больше с цыганами… — бьет себя кулаком в грудь Сапог. — Твари! Был бы у меня автомат…
Про автомат — это его любимая тема. Чуть что, сразу: «Был бы у меня автомат…» Тёха однажды даже сказал: «Иди в косарню, там дают». А Сапог в ответ: «Исполнилось бы восемнадцать, пошел бы!»
Мы сидим в пустом товарном вагоне. На покрытом железом полу потрескивает маленький костерок. Холодно. Можно было бы развести огонь побольше, но с дровами на путях дело плохо, мы нашли всего несколько палок и пару кусков угля.
До утра еще часа три. Утром мы уедем из Инзы. Тёха все же сохранил десять тысяч, которые лежали у него отдельно, в «секретном» кармане.
После неудачной попытки заработать наш бригадир сказал, ни на кого не глядя:
— Мой косяк. Я сам и отвечу.
Мы знаем — если Тёха сказал, значит, ответит. И найдет где достать деньги.
Чтобы скоротать время, играем в карты на щелбаны. Шуня не играет. Нахохлившись, как птица, она сидит у самого огня и не отрываясь смотрит на него. Пожалуй, я впервые вижу ее такой. Цыган с пистолетом своим бормотанием сильно напугал Шуню. Когда Сапог спросил, что он ей говорил, Шуня заплакала.
Наверное, если бы среди нас был кто-то, кто вот так же умеет одними словами напугать человека до полусмерти, мы бы смогли отбояриться от цыган. Я встречал людей, чисто «на базаре» останавливавших жестокие драки, в одиночку разводивших целые кодлы. Как правило, это были бывалые уголовники, матерые урки, тертые и битые жизнью.
Но мне почему-то вспоминаются не они, а Бройлер. Полгода назад, летом, когда мы вернулись после очередной работы в пробке, он вдруг сказал нам:
— Ребятки, а у меня сегодня день рождения!
— Ну, поздравляю, — хмыкнул Сапог и солидно добавил: — С тебя причитается.
— Дык а чего, елы-палы! — дурашливо вскинулся Бройлер, щуря близорукие глаза. — Давайте! Мою долю за сегодня можно и того…
— Отставить! — отрезал Тёха. — Хочешь бухать — вали к синякам на Курок.
— Ну, я же не собираюсь напиваться, — начал оправдываться Бройлер. — Но одну бутылочку. Портвейн, напиток дворников и философов, а?
Странно, но Тёха неожиданно согласился. Губастый сбегал в магазин и притащил темно-зеленый пузырь с тремя семерками на этикетке. Сапог разлил нам по трети стакана, остальное отдал имениннику. Бройлер зажал бутылку культями и выпил все из горлышка.
Мы тоже выпили. Вино было кислое и жгло в животе. Пока мы закусывали, Бройлер поудобнее устроился на своем лежаке в углу и начал рассказывать историю про свое детство:
— Дело было в стародавние советские времена, в благословенной Абхазии. Кто бывал там в ту пору, тот поймет, как сладко вздрагивало сердце и замирала душа при одних лишь упоминаниях о Гудауте, Очамчире, Гантиади, Пицунде, Сухуми, Гаграх и прочих райских уголках Черноморского побережья Кавказа. Эх, ребятки, ничего-то вы этого не видели…
— В Абхазии война была, — пробурчал Сапог.
Он не любил, когда Бройлер что-то рассказывает. Не любил потому, что сам и двух слов связать не мог.
— Тихо ты, — отважно сказал ему Губастый, и Бройлер продолжил:
— Поросшие реликтовым лесом горы, ласковое море, национальная кухня, белые колонны домов отдыха, пестрые базарчики, хозяйка тетя Надя, радушная и необъятная армянка, сдававшая комнаты своего бесконечного дома жаждущим приобщиться к курортной неге гражданам, ее сосед, грек Юра, яростный футбольный болельщик, выкидывающий в окно третий по счету телевизор после очередного проигрыша тбилисского «Динамо»…
Вечерами отдыхающие собирались за огромным столом во дворе дома, у цветущей магнолии, играли в лото, а под столом лежал старый хозяйский пес, черный, косматый, и вздыхал от избытка чувств и невозможности высказать их другим способом.
Мне было тринадцать лет, сестре моей — семь. Мы с родителями снимали беленую комнату на втором этаже. Мебели минимум — железные кровати с уютными панцирными сетками, столик и огромный шкаф типа гардероб, в котором висели плечики и лежало двуствольное ружье с серебряной насечкой. Сейчас это трудно даже представить — вы пускаете к себе в дом чужих людей, давая им не просто приют, не просто место для ночлега, но и ружье в шкафу.
Город Гудаута, утонувший в зеленой пене садов и бульваров, казалось, специально и строился для отдыха. Помню шашлычную, где за сущие копейки можно было сытно и вкусно пообедать и где над окошечком мойки висел самописаный призыв: «Послушай, дорогой, помоги нам. Убери посуду как хотишь, но сам!»
Мы засмеялись. Бройлер умел рассказывать так, как будто книгу читал. Губастый как-то пристал к нему: а почему ты не пишешь? Ведь талант же. На что Бройлер ответил:
— Закопать талант в землю… нет, даже не в землю, а в гору мусора и отходов — разве это не прекрасный философский эксперимент?
Голос Бройлера журчал, как ручеек, и перед нами открывалась другая, неизвестная нам жизнь:
— …Нет, не выразить словами, не вспомнить все, что было… А кофе по-турецки? А тающая во рту чурчхела? А плывущие по сизой нитке горизонта океанские корабли? А кепки грузинских таксистов? Говорят, когда началась грузино-абхазская замятня, грузин и вычисляли по кепкам, хотя я до сих пор не могу представить, что надо было сделать, чтобы столько времени жившие в добре друг с другом люди вообще начали убивать.