Дети пустоты
Шрифт:
— Да, педиатр, — кивает Таня. — Пятнадцать лет стажа.
В печке трещат разгорающиеся дрова. Аслан, покраснев от натуги, приносит из сеней здоровенную столовскую кастрюлю-выварку Я сижу с краю и кидаюсь помочь, но он мотает головой и в одиночку доносит выварку до печки.
— Большая у вас семья, — продолжает разговор Губастый.
— Семья-то большая, да два человека всего мужиков в ней… — смеется Сапог.
— Нет, мужиков пятеро, только трое совсем маленькие, — улыбается Таня. — А родных детей и правда всего двое — Вичка и Павлик.
— Как — родных? — не понимает Губастый.
Мы переглядываемся.
— Ну, своих у мамы с папой двое, а мы — приемные, — с обезоруживающей простотой говорит Таня.
— Так у вас че, семейный детский дом, что ли? — недоумевает Губастый.
— Нет, просто дом. Но семейный, да. Папа с мамой нас усыновили. Мы все теперь — Мезиновы.
— Ну, значит, семейный детский дом называется, — упирается Губастый.
— Семейным детским домам помощь от государства положена, — терпеливо объясняет Таня. — А нам никто не помогает. В администрации сказали, что у нас документов каких-то нет. «Набрали детей, — говорят, — вот и возитесь с ними». И соседи еще…
Она кривит губы, в глазах — слезы.
— Что — соседи? — спрашивает Сапог.
— Два раза дом поджигали, — Таня справляется с волнением, даже пытается снова улыбнуться. — Трактор сожгли.
— Шакалы! — коротко бросает от печки Аслан.
— Зачем поджигали-то?
— У нас две коровы, козы, свиньи, машина есть, трактор… был. Огород тридцать соток, поле. Папа с мамой целый день работают, с утра до вечера. И мы тоже, помогаем. А в деревне никто не работает, — голос Тани вдруг начинает звенеть, как от обиды, — молодые, кто остался, пенсию у стариков отнимают, пьют все время. Батюшка был, отец Петр, у него тоже большая семья, так его дом сожгли. Он не давал им пить, на магазин налоговую навел, хотел, чтобы агроферму организовали, человека из города привез. Вот в августе их и подожгли. Матушка, тетя Вера… Она насмерть задохнулась дымом. Отец Петр с детьми уехал…
По Таниной щеке скатывается одинокая слезинка. Она утирает ее уголком воротничка.
— Так вас-то за что? — не унимается Сапог.
Губастый под столом пинает его, получает ответный пинок и трет ушибленную ногу.
— А мы не такие, как они! — вскидывает голову Таня и подводит черту под неприятным разговором: — Все, разбирайте миски, щи согрелись.
— Был бы у меня автомат… — бормочет Сапог.
Аслан, надев брезентовые рукавицы-верхонки, подхватывает выварку и ставит ее на край стола, снимает крышку. После мороза, после бега по полю я аж захлебываюсь божественным запахом щей. Так пахнут сытость, покой, уют. Так пахнет дом…
Таня большим половником разливает ароматные горячие щи по мискам, вываливает на стол груду ложек.
Губастый первым пододвигает к себе миску, с наслаждением вдыхает поднимающийся парок и запускает ложку в густое варево. Щи мясные, очень вкусные. Я никогда таких не ел. У нас в детдоме готовили неплохо, но все равно не так. И щи там были пусть и с мясом, но водянистые какие-то, что ли.
В комнате воцаряется тишина, слышен только перестук ложек. Шуня, поначалу поджавшая губки, — она вообще не любит мясное, — распробовав, наворачивает вместе со всеми. Лицо ее раскраснелось, длинная рыжая челка свисает, мешая есть, и она время от времени смешно сдувает ее с носа.
— Чечен? — вдруг спрашивает Тёха.
Он съел всего пару ложек и теперь исподлобья смотрит на присевшего на тот табурет, где сидел Николай, Аслана. Таня стоит у двери, прислонившись спиной к косяку, и с улыбкой смотрит, как мы едим. Вопрос Тёхи заставляет ее вздрогнуть.
— Вайнах, — с вызовом отвечает Аслан.
— А тут че делаешь?
— Тут мой дом.
— С хрена ли? Че-то я гор вокруг не вижу…
— Не надо, — умоляюще просит Таня. — Ешьте молча.
Но Тёху уже не остановить.
— Че молчишь? — сжимая кулаки, не отстает он.
— Николай отца моего убил, — вдруг говорит Аслан.
Тёха никогда ничему не удивляется. Но тут его лицо вытягивается.
— Чего?
— Отец в другого Бога верил. Он деда убил, мать убил, двух сестренок, — как бы через силу рассказывает Аслан, глядя в пол. — И людей из роты Николая. Девять человек. Он дом взорвал. А сам в горы ушел. Николай за ним пошел, догнал и убил…
Глава девятая
Мы любим свободу!
Губастый первым приканчивает свою порцию, откладывает ложку и с сожалением смотрит в Тёхину практически не тронутую миску.
— Еще? — спрашивает Таня, срываясь с места.
Видно, что она рада как-то перебить неловкую тишину, повисшую после разговора нашего бригадира с Асланом.
— Ага, — счастливо улыбается Губастый.
Пожрать он любит, это да. И главное — куда в него лезет? Худой, кости торчат, а хавает за троих.
Таня наливает полную миску.
— Не мародерничай, — шипит на Губастого Сапог.
Он прав — тут в доме детей мал мала меньше, каждый кочан капусты, небось, на счету, но Губастый сейчас ничего не слышит, полностью сосредоточившись на миске со щами.
Приходит Николай. У него озабоченное, усталое лицо.
— Как он? — спрашивает Тёха.
— Спит. Температуру чуток сбили, — дергая щекой, отвечает Николай. — Чуть не загубили вы парня.
— Мы ж не знали… — говорит Сапог виноватым голосом.
— Чего не знали?
— Ну, что он доходяга такой. Тепло же было — оттепель.
— Тепло… — ворчит Николай. — Куда вас понесло-то? Родители ваши где?
— Нету у нас родителей, — расставляю я точки над «ё». — А едем мы на Дальний Восток.
— Куда-а?! — поражается Николай. — С ума сошли, что ли? Зимой, через всю страну… Деньги хоть у вас имеются?
— Полно! — Я произношу это с вызовом.
— Пятёра, глохни! — не глядя на меня, приказывает Тёха.
— Серьезные вы мужики, как я погляжу, — усмехается Николай. — С полными карманами денег пешком по полю на Дальний Восток… Ну-ну.