Дети пустоты
Шрифт:
В Хабаровске на привокзальной площади, возле памятника основателю города, сидит дед. Бородатый, замшелый такой дедок в кирзовых сапогах, телогрейке и облезлой собачьей шапке. Дед торгует кедровыми орехами. Вокруг ходят люди, бомбилы зазывают пассажиров:
— А вот на такси поедем! Кому такси!
— Почем орешки? — спрашивает Сапог.
— Двадцать, — шамкает дедок и смотрит на нас из-под шапки выцветшими голубыми глазками.
— А не подскажете, как нам до Таежного доехать? — интересуется Губастый.
— Двадцать, — не меняя позы,
Берем два стакана орешков, ссыпаем их Шуне в карманы.
— Какой Таежный нужон-то? — интересуется подобревший дедок.
— Который на Уссури, — Губастый достает потрепанную брошюрку.
Поизучав текст, дедок шевелит бородой, потом говорит:
— Вона че… Не, паря, это не здеся, не в Хабаре. В Приморский край вам надо. По магистрали километров пятьсот будет, и потом налево. Тама Бикин-городок. Доедете — и поспрашайте.
— Ясно, — разочарованно кивает Губастый.
Мы отходим от памятника, оставив дедка в одиночестве.
— Блуданули, — констатирует Сапог и дает Губастому по затылку — Че ж ты кричал: Хабаровск, Хабаровск?
— Так тут написано — Хабаровск, — оправдывается Губастый и тычет Сапогу в лицо брошюркой.
Тот берет ее, внимательно читает и ржет.
— Вот ты слепошарый! Это типография в Хабаровске! Ну, где книжку эту напечатали. А адрес внизу написан. «Приморский край, поселок Таежный, улица Комсомольская, дом девять». При-мор-ский! Понял?
— Хватит базарить, — бесцветным голосом обрывает их Тёха.
— Пятьсот километров для бешеных собак не крюк, — я пытаюсь пошутить, но никто не смеется.
Бредем на вокзал. У дверей я оборачиваюсь и вижу, как косари сгоняют дедка с его места и он, еле переставляя скрюченные ноги, ковыляет прочь от памятника, прижимая к груди мешок с орехами.
Однажды, еще прошлой весной, мы две недели работали на ВДНХ. Нам предложил Гасан, авторитетный мужик с Алексеевской. У него там ларьки, магазин, и все местные бомжи под ним ходят. Гасан не мародерничал, сказал — тридцать процентов денег — наши. Это по-божески. И мы стали ездить на ВДНХ.
Вообще-то это место называется ВВЦ, но все говорят — ВДНХ. Бройлер сказал нам, что ВДНХ расшифровывается как Выставка достижений народного хозяйства. Не знаю, какое у нашего народа хозяйство. Наверное, торговое, потому что на ВДНХ все торгуют. Там разные красивые дома, прямо как дворцы, называются павильоны, и в них продают всякое — шмотки, холодильники-пылесосы, аппаратуру, компьютеры, книжки, диски, фигню всякую сувенирную.
Однажды мы с Сапогом зашли в здание, где рынок «Садовод», где семена и растения всякие продаются. Ну, для дачников там, для огородников и фермеров. Большущий зал со стеклянной крышей, народищу полно. И везде цветочки-росточки, семена, даже пальмы есть, в кадках.
А в самом конце зала, на стене, круг белый, плакатом заклеенный. Плакат огромный, с подсолнухом. Ну, мы ходили-ходили, цветочки нюхали. И тут этот плакат отлепился и вниз свесился. А под ним мужик какой-то улыбчивый, в фуражке и с белым голубем.
Сапог говорит:
— Зырь, это кто?
Я плечами пожал, а старик один, он саженцами торговал, вышел в проход, перекрестился и громко так сказал:
— Слава богу, Юрий Алексеевич, явили вы миру лик свой светлый! Чудо воистину!
— Святой, наверное, — сказал тогда Сапог.
Бройлер в это время работал у главного входа. Мы когда ему рассказали про плакат и мужика, он вздохнул:
— Павильон этот раньше назывался «Космос». Там были представлены всевозможные достижения советского космического проекта — корабли, спутники, скафандры, космическая еда. Меня часто родители водили туда в детстве. А мужик, как вы выразились, с голубем — первый в мире космонавт, Юрий Гагарин. Неужели не знаете?
И тут я вспомнил — точно, Гагарин! Нам про него Валет в школе рассказывал. А еще он сказал, что мы все живы только благодаря советскому наследству. Что без него давно бы уже пошли по миру. И что надо новое создавать, а никто этим не занимается, потому что проще торговать, чем работать. И много всякого наговорил.
И Бройлер про то же завелся, только непонятными словами: «компрадорское государство», «сырьевой придаток», «утрата державной гордости» и прочее. Он любитель такие телеги задвигать. Мы слушали-слушали, а потом надоело, все равно ничего не понятно.
Когда домой поехали, оставили Бройлера возле супермаркета, а сами пошли на ужин чего-нибудь потырить. Ну а он напился. Наблындил где-то фанфурик ферейновского спирта. Люди добрые поднесли, наверное. В общем, мы приходим, а он — вдрабаган.
А пьяным Бройлер иногда становился страшен. Нальет глаза кровью и хрипит, кривя шею, точно ее ошейник сдавливает:
— Немцы после Первой мировой войны пережили страшное унижение. Если разобраться, цели их были для них же самих праведные. А их мордой в дерьмо! И это тотальное национальное унижение вылилось в конечном счете в Гитлера и Вторую мировую. В десятки миллионов смертей! И опять хребет бешеной собаке должны были ломать русские, опять за всех расплатились они. То есть мы. А потом, в конце восьмидесятых годов прошлого века, вы не помните, и хорошо, унижение пришло и в наш дом. И оно было столь глубоким, что до сих пор еще народ не отошел от той черноты, от той комы, в которую впал тогда. Но законы мироздания изменить невозможно! Невозможно! И чем глубже было падение, тем ярче окажется взлет. Реинкарнированный русский социализм сметет с лика земного всю ту шваль, что обманом и хитростью повязала его по рукам и ногам. И ни в Ниццах, ни в Лондонах не найдет она спасения и убежища, ибо во имя торжества справедливости весь мир не жалко будет принести в жертву. Весь мир!
Тут Бройлер умолк, некоторое время тяжело посопел, а потом выдавил финалочку:
— Потому что справедливость — основа мироздания. А карма — пророк ее…
Ну, Тёха ему по морде съездил пару раз, чтобы в себя пришел, и мы домой пошли. Я Бройлера вез, а он все гундел себе под нос:
— Кому нужен космос, если можно купить товар в одном месте за сто, в другом продать за двести и называться честным предпринимателем? Раньше это было уголовно наказуемым деянием и классифицировалось как «спекуляция». А теперь — бизнес…