Дети пустоты
Шрифт:
Наш бригадир сказал, что подумает.
Сапог кидает очередную очищенную картофелину в кастрюлю с водой и говорит Губастому:
— Э, радио прибавь!
Радио — черный китайский приемник — стоит на полке возле забитого фанерой окна. Фанера — это для тепла. Из маленького динамика звучит песня:
«Гитар, гитар, гитар, джамп ту май ягуар,
Бэби, ю хав э пассибилити плей ит виз ми».
Я английский язык терпеть не могу. Почему мы должны его учить? Нам училка говорила, что английский — язык международного общения. А мы ей — почему? Почему
Бухает входная дверь. Она на пружине — Тёха приделал — и обита старой телогрейкой. На телогрейке все время толстый слой пушистого инея. Я его один раз, когда никто не видел, лизнул. Думал — как мороженое, а он оказался кислым.
Клубы пара влетают в вагончик, и мы не сразу замечаем Шуню. Она стоит у двери и упирается рукой в стену. Почему-то Шуня в синем халатике, в котором обычно моет посуду. И почему-то она плачет.
— Э, ты че? — удивляется Сапог.
Шуня заходится.
— И-и-и…
Это уже не плач — рыдание, нутряное, жуткое. Мы вскакиваем с мест, кидаемся к ней, задаем бестолковые вопросы:
— Что случилось? Кто тебя?
— Во-от! — она протягивает руку.
В руке носовой платок. На платке — кровавое пятно. От Шуни сильно пахнет спиртным. Покачиваясь и размахивая рукой с зажатым в ней платком, она делает шаг, другой. Идет враскоряку, как на ходулях. Возле стоящей на полу кастрюли ее вдруг сгибает пополам и рвет чем-то красным — прямо в чищеную картошку. Тяжелый запах ползет по вагончику.
— Э-э! — начинает Сапог и замолкает.
Мы все растеряны. Мы ничего не понимаем. Точнее, не понимаем умом. Но подсознательно уже догадываемся, что случилось. И от этого теряемся еще больше.
Шуня валится на топчан, отворачивается к стене, подтягивает ноги, несколько раз всхлипывает.
— «Ай пат он май пиджамас энд гоу ту Багамас!» — голосит радио.
Губастый осторожно, на цыпочках подходит к Шуне и трогает ее за плечо:
— Ты в порядке?
Фраза эта, какая-то киношная, ненастоящая, неожиданно заставляет Шуню ответить.
— Они… — доносится сквозь всхлипывания, — они… эти… Алик… тетя Роза сказала… если я…
Постепенно из ее бессвязных слов складывается более-менее понятная картина…
Шуня домыла посуду. Алик и Михаил закончили работу. Тетя Роза пригласила Шуню в свой кабинет. Была ласкова, предложила выпить вина. Разговорились о жизни, о будущем. Тут тетя Роза начала жалеть Алика и Михаила. Мол, трудно мужикам. Приехали на заработки издалека. Жизнь тяжелая, только работа, работа, работа… Семьи далеко, неизвестно, увидятся ли они вообще когда-нибудь с женами и детьми. Ну а после этого предложила Шуне стать ее помощницей, вторым человеком в кафе, если… Если она будет ласкова с Аликом и Михаилом. Они хорошие мужики, не обидят. И от нее не убудет. Тут как раз пришли работники. С водкой. Предложили выпить за дружбу. Угощали Шуню конфетами. А потом тетя Роза ушла в зал…
В конце Шуня выдает:
— Алик этот… он сын ее… а Михаил… его брат… двоюродны-ы-ый…
И снова рыдает, уткнувшись в тощую подушку.
— «Нау ю хав но пассибилити плей ит виз ми!» — заливается радио.
Губастый хватает его и со всей дури бьет о стенку. Китайская машинка разлетается вдребезги. Наступает тишина.
— Так ты че… Ты целка, что ли? — спрашивает Сапог деревянным голосом. — Была…
Губастый разворачивается и бьет Сапога по лицу. Не кулаком — ладонью. В другое время за это Сапог Губастого урыл бы, но сейчас только отшатывается и молчит.
Бух! — хлопает дверь. Я в панике бросаюсь к загаженной кастрюле с картошкой за ножом. Я уверен — это пришли Алик с Михаилом. Зачем? Кто его знает…
Но нет, морозный пар рассеивается, и мы видим Тёху. Он сразу понимает, что что-то случилось. Принюхивается, обводит взглядом комнату, останавливается на лежащей Шуне. Она все еще вздрагивает, но плачет уже без звука.
Сапог подскакивает к Тёхе и начинает быстро и тихо говорить. До меня доносятся отдельные слова:
— …напоили… Алик… потом Михаил… трахнули… Роза эта… предложила… она мать…
Тёха бледнеет. Мгновенно, на глазах. Даже губы становятся белыми. Он, не глядя, отталкивает Сапога, подходит к топчану, на котором лежит Шуня, опускается на колени и утыкается лбом в ее обтянутую халатиком спину.
Проходит минута, другая. Тёха поднимается. У него такое лицо, как будто он умер. Тёха протягивает руку, говорит Губастому:
— Нож!
Тот достает «наваху».
— Ждите! — бросает Тёха и выходит из вагончика.
Сапог срывается с места, начинает судорожно одеваться.
— Что встали?! — орет он на нас. — Собирайтесь! Шуню оденьте! Хавчик возьмите. По-бырому!
Мы с Губастым начинаем суетиться, бегать туда-сюда. Я все время цепляюсь взглядом за кастрюлю. Вода в ней стала густо-розовой, картошки не видно. На поверхности плавают какие-то коричневые сгустки. Меня тоже начинает подташнивать.
Шуня не хочет вставать. Она отмахивается от нас, плачет и все время повторяет:
— Мамочка! Мамочка-а-а…
Кое-как втроем мы поднимаем ее, напяливаем прямо поверх халата кофту, свитер, куртку. Губастый, присев, обувает Шуню, завязывает ей шнурки.
Снова бухает дверь. Вернулся Тёха. Он без своего знаменитого пилота. На лице по-прежнему ни кровинки.
— Ты че? — быстро спрашивает Сапог.
Тёха молча снимает с гвоздя старый, засаленный бушлат, мы в нем обычно ходили выливать помои, накидывает на плечи.
— А куртка? — спрашиваю я.
— Не отмыть, — тихо отвечает Тёха.
— А мой ножик? — робко интересуется Губастый.
— Я тебе другой подарю. Валим на вокзал. Быстро!
Мы выводим постанывающую Шуню на улицу. Вокруг темно, за забором, на территории рынка, горят оранжевые фонари. От мороза сразу щиплет нос, щеки, пальцы немеют.