Дети пустоты
Шрифт:
— Седых, ты гений!
— Кончайте, — красный комбинезон достает плоскую фляжку, делает глоток. — Устроим стрельбу в городе — и Василий Михайлович не отмажет. Помните, как с китаезами было?
— Так то ж китаезы, — обиженно стискивает рога руля фиолетовый. — А это бобры какие-то. Погоняем, че… У тебя вискарик остался?
— Держи! — Красный кидает фиолетовому фляжку.
Ловко поймав ее одной рукой, фиолетовый отвинчивает крышечку, запрокидывает голову.
Синий комбинезон снимает очки,
— Все, пиндык, — тихо говорит Сапог.
Тёха делает шаг вперед, скидывает шапку, сдирает с себя грязную куртку, стягивает свитер, засаленную футболку…
— О, стриптиз! — хохочет фиолетовый комбинезон. — Мужчины, сколько стоит вход в этот клуб?
Синий улыбается, задумчиво поигрывает пистолетом. Красный отворачивается. Тёха зачерпывает горсть снега и начинает растирать себя. Я отчетливо слышу, как он скрипит зубами.
— Тёшечка, не надо, — жалобно просит Шуня. — Заболеешь…
— Даже в немытом теле унтера Фенбонга можно найти частицу прекрасного, — глубокомысленно изрекает синий, наблюдая за Тёхой.
Потом он достает тонкую черную сигарету, подносит пистолет к ее кончику. Щелк!
— Зажигалка, — констатирует Сапог. — Гад…
Тёха продолжает яростно растираться снегом. Шрам на его молочно-белом жилистом теле наливается багровым.
— Мужчины, а не поехать ли нам перекусить, что бог послал? — спрашивает фиолетовый. — Седых, ты как?
— Только не в «Голливуд», — флегматично отвечает красный. — Там повар сменился.
— Ну, тогда в «Берлогу», а?
— Давайте лучше ко мне, — синий выбрасывает окурок Тёхе под ноги. — Отец до вечера у губернатора пробудет, мать позавчера улетела в Шанхай.
— Лику с Анжелой позовем? — плотоядно облизывает губы фиолетовый.
— Может, новеньких нацепляем? — не соглашается красный.
— Ладно, на месте решим! — подытоживает синий. — Все, мужчины, погнали! Ай лайк ту мувит-мувит! Летс гоу!
Снегоходы взревывают, срываются с места. Нас еще раз обдает снежной пылью. Комбинезоны уезжают в сторону дальних домов. Тёха, тяжело дыша, поднимает одежду.
— Я уже думал — все, — говорит, лязгая зубами то ли от холода, то ли от страха, Губастый.
— Очконидзе! — усмехается Сапог. — Они ж сами зассали. Ур-роды! Привыкли жить — на папином длинмузине с кайфоном в руке…
Он делает шаг, вытаскивает из сугроба недокуренную коричневую сигарету и делает глубокую затяжку.
— Фу, блин! Промокла…
— Я договорился, — Тёха кивает на фуры за спиной. — Будем шмотки разгружать. Три машины — по тыще на нос. Я, Сапог, Пятера. Губастый, Шуня — пойдете молиться у входа. Если местные наедут, скажите — Чингис поставил.
Выдав
— А пожрать нам дадут? — зачем-то спрашивает Губастый.
— Догонят — и еще раз дадут, — гогочет Сапог. — Иди, молись, терпила.
«Молиться» — это значит просить у добрых дяденек и тетенек копеечку на пропитание. Ремесло тонкое, хитрое, а при правильной организации — довольно денежное. Губастый им владеет в совершенстве. Он говорит, что главное — правильно обозначиться, привлечь внимание. И необязательно жалобить народ. Это самое простое, и «на слезу» наши люди уже давно не клюют. Куда лучше рассмешить или заставить задуматься.
Губастый достает из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, огрызок карандаша и, примостившись на корточках, пишет большими буквами: «Помогите внуку маршала Тухачевского собрать денег на поездку в Москву. Хочу узнать в архиве правду о деде».
Сапог ржет, хлопает Губастого по худой спине.
— Спец! Уважуха!
— Я попрошайничать не буду! — надувает вдруг губы Шуня.
— Че, стыдно? — хмурится Тёха.
— Ага.
— А жрать не стыдно?
— Ну, я…
— Без базара! — Тёха неумолим. — Шагайте!
Они уходят. Мы направляемся к стоянке с фурами. Сизый автомобильный выхлоп висит в воздухе и никуда не девается. Зычно перекликаются дальнобойщики, пронырливые китайцы носятся туда-сюда, как улыбчивые заводные куклы.
Тёха подводит нас к складу, представляет мужику в длинном, почти до земли, пуховике.
— Вот, эти.
— Дохляки, — после секундного осмотра выносит мужик свой вердикт. — Имейте в виду — за два часа фуру не раскидаете — выгоню на хрен!
— Кто это? — шепотом спрашивает Сапог у Тёхи.
— Помощник Чингиса.
— А Чингис тут за основного?
— Типа начальника рынка.
Фура, громадная, как дом, медленно пятится задом к воротам склада. Усатый водила, покусывая изжеванную сигарету, возится с запорами. Распахиваются дверцы — словно разевает пасть выброшенный на берег кит. Внутри — штабеля спрессованного шмотья. На черном полиэтилене упаковок белеют ярлыки с иероглифами.
— Тьфу ты, — небрежно сплевывает Сапог. — Херня какая! Я думал, тут ящики будут неподъемные…
Он расхлябанной походочкой подходит к фуре и тянет на себя один из брикетов.
— Они по семьдесят килограмм, — с иронией говорит ему в спину водила.
Сапог крякает. Я тоже не могу удержать унылый вздох. Мы двое суток ничего не ели. Семьдесят килограмм — это круто. Особенно если учесть, что в фуре двадцать одна тонна шмоток, сработанных быстрыми китайскими руками. Триста тюков-упаковок, закатанных в черный полиэтилен.
— Пятёра, лезь наверх, будешь подавать, — командует Тёха.