Дети пустоты
Шрифт:
Губастый упал сразу. Его месили четверо. С уханьем, с матерками, с радостными вскриками. Я, зажимаясь, мотался между деревьями и пытался прятаться за шершавыми стволами. Удары сыпались на меня со всех сторон. Во рту стоял противный привкус крови. Голова казалась гулкой и пустой, как кастрюля, а отбитых рук я просто уже не чувствовал.
— Вали его! — заорал кто-то.
Наверное, я разозлил их тем, что слишком долго сопротивлялся. Сразу несколько человек вцепились в меня, куртка затрещала, и тут страшной силы удар швырнул мое и без того битое-перебитое тело на землю.
«Хана, — подумал я тогда. — Сейчас убьют…»
И вдруг все разом замолчали. Меня не трогали. На всякий случай я подтянул колени к животу и замер. Вокруг слышалось только тяжелое дыхание запыхавшихся москвичей и хруст примороженной травы у них под ногами. А потом до меня долетел негромкий голос, уверенно и веско выговаривающий:
— Че, отморозки, рамсы попутали? Кто тут самый борзый? Ты? Сю-да-а иди-и!
И тут же — смачный шлепок, какой бывает, если ударить человека открытой ладонью по лицу.
— Че, сука, борзый, да? — И снова удар, и еще.
Я повернул и чуть приподнял голову. В стороне топтались наши обидчики. У дерева шагах в пяти от меня скулил и дергал ногами Губастый, а прямо за ним какой-то парнишка в коричневой крутке-пилоте, придерживая одной рукой того самого москвича в шарфике, методично вмешивал ему в торец, приговаривая:
— Борзый, сука? Борзый?
— А-а-а! — закричал пацан, пытаясь закрыться от ударов. — Гаси его! А-а-а!
Остальные дернулись было на помощь своему главарю, но обладатель пилота легко отшвырнул избитого и буром попер на всю кодлу выкрикивая страшные слова:
— Смелые? Кто смелый? Ты?! Сю-да-а иди-и! Печень вырву!
Москвичи такого напора не выдержали — сиганули кто куда, и спустя несколько секунд на задах гаражей нас осталось трое.
— Э, пацан! — Наш спаситель подошел к Губастому, ткнул его ногой. — Живой? Встать можешь?
Пока Губастый со стоном и плачем поднимался, размазывая по лицу кровавые сопли, я ощупывал себя. В детдоме мне не раз и не два доводилось получать крепких кренделей, но так сильно и остервенело меня, пожалуй, били впервые.
— Ноги-руки целы? — Парень в пилоте повернулся ко мне. — Идти можешь? Тогда валим отсюда. Быстро!
И мы свалили. Свалили настолько быстро, насколько могли. Долго шли по какой-то мокрой и темной лесопосадке, пока не пришли к заброшенной кирпичной хибаре без окон. Разведя костер и скинув пилот на колченогий табурет, парень прищуренными от дыма глазами внимательно оглядел нас, закурил, катнул грязный баллон с водой.
— Умойтесь. Меня Тёха зовут.
— А почему «Тёха»? — спросил я, чтобы что-то спросить.
— Фамилия — Тетёхин, — ответил он.
Я в другое время улыбнулся бы, наверно, смешная фамилия, но сейчас было как-то не до смеха.
— Откуда вы? — спросил Тёха.
Памятуя, какую реакцию вызвал мой ответ в прошлый раз, я прошамкал разбитыми губами:
— Сегодня только приехали.
— Не тупи, — раздраженно сказал наш новый знакомец. — Я спросил — откуда?
Губастый, испуганно поглядывая на меня, ответил.
— Че тут делаете? — продолжил допрос Тёха.
— Мы с детдома сбежали, — мне почему-то не хотелось рассказывать про то, что в Москве «можно жить».
— Ты че, сука, травишь? — рявкнул Тёха, резко поворачиваясь ко мне. — Сказал — не тупи!
И тут Губастый, которого, видимо, все последние события вконец измотали, заревел навзрыд. Он сидел на синем пластмассовом ящике из-под бутылок, держась окровавленными руками за грязную голову, и плакал, как маленький ребенок, — задыхаясь, захлебываясь слезами…
Тёха подошел к нему, замер в раздумьях, а потом произнес неожиданно осипшим голосом:
— Ну все, все! Никто вас больше не обидит. Со мной будете. Все, я сказа-ал!
Нам везет. В сумке прикинутого мужика оказывается масса всякого ценного барахла — ноутбук, мобила без симки, спортивный костюм, свитер, папка с документами, несколько ярких тоненьких книжек, жареная курица, помидоры, колбаса и хлеб в пакете, игра «Тетрис», бутылка коньяка «Черный аист», два полотенца и дорожная мелочь — зубная щетка, бритва, шампунь, гондоны, чай в пакетиках, сахар и плеер с наушниками.
Мы вываливаем все это добро на стол и, прежде чем нести Менеджеру, берем то, что может пригодиться самим. Тёха забирает бритву и коньяк, Сапог — плеер, я — свитер, Губастый — книжки, Хорек, счастливо улыбаясь, тискает в цыпкастых руках «Тетрис», а Шуня приватизирует все мыльные принадлежности и презервативы.
Жратву мы тут же приходуем по назначению. Домашняя курица, запеченная в духовке, без всех этих чурковатых приправ, которыми обычно ее посыпают в грилятниках, — это такой кайф! Потом Тёха кидает добычу в большой ашановский пакет и идет к Менеджеру.
Нам нечего делать, и, развалившись на диване в блаженной сытой истоме, мы вяло переговариваемся, обсуждая сегодняшний скачок. По всему выходит, что ребята мы лихие, умелые и надо бросать осточертевшую работу в пробках и переходить на благородный скачковый промысел.
Больше всех за это дело агитирует Сапог:
— Мы что, чмошники? Забодало уже бензин нюхать. Иногда так башка болит, что глаза наружу вылазят. А на скачке все классно выходит: р-раз — и полна коробочка: и бабэ есть, и хавчик, и шмотки. Можно не только бухих, а и так…
— Как «так»? — спрашиваю я.
— Ну… — Сапог заминается. — Засечь фраера прикинутого, выцепить в тихом месте и в бубен! Тыдыщь! Тыдыщь! И еще, еще!
Он вскакивает и, размахивая кулаками, начинает показывать, как нужно давать «прикинутому фраеру» в бубен.