Дети пустоты
Шрифт:
Шуня уютно устраивается в кресле, поджимает ноги, приготовившись смотреть гладиаторские бои без правил. Хорек испуганно забивается в угол дивана, тоненько повторяя:
— Пацаны, ну не надо! Ну не надо, пацаны! Ну пацаны…
— Я не знаю?! — взревывает Сапог и дает Губастому с правой.
Сапог — он такой, у него чуть что, планка падает и он махаться лезет без разбору. Губастый в запале пытается пойти в ответку но где ему! Приходится вмешаться. Я налетаю на Сапога сбоку, обхватываю его и валю на пол.
— Пусти, Пятёра! Урою, с-сука! — орет Сапог, вырываясь.
Губастый, вместо того чтобы помочь мне, сваливает в соседнюю комнату, где у нас помывочная. Хорек все гнусит:
— Пацаны, не надо…
— Тварь,
Выпростав левую руку из моих отнюдь не стальных объятий, он хватает меня за лицо и начинает отгибать голову. Понимая, что мне его не удержать, я начинаю звать Губастого — в честной битве раз на раз Сапог меня замахает как нечего делать.
Глава четвертая
А че такое Уссурия?
Кликухи разными бывают. От фамилии или по внешним отличиям. Или называют человека по его привычке. Бывает, присвоят пацану или девчонке кличку за умение, за качество, от других отличное, особенное. И получается тогда, что неприметного парнишку по фамилии Требухов зовут Соловьем, а все почему? Свистит он здорово, так, что уши закладывает.
Или другой случай — знал я здоровенного пацана с пудовыми кулаками, которого у нас в детдоме звали Козявой. А все потому, что любил этот лосяра поедать содержимое своего носа. Добро бы делал он это втихаря, когда никто не видит, — так нет, забудется на уроке и айда под смешки одноклассников питаться. И что он потом только не делал! И в кровь с насмешниками бился, и со второго этажа в сугроб прыгал, и одеколон в методической украл и выпил — а все равно так и остался чушком по прозвищу Козява.
Вот и получается, что кликуха — она человеку не просто так дается. Ее заслужить надо. Или наоборот, сделать что-то такое, чтобы тебя наградили таким погонялом, что в приличном месте вслух и не произнести.
Некоторые кликухи появляются причудливым образом, и стороннему человеку враз и не разобраться, откуда что взялось. У нас в детдоме жил Колька Матвеев по прозвищу Бразилия. Почему Бразилия? Тут целая история…
Поначалу его все Матвеем погоняли — ну, от фамилии. Потом кино показали по телику, детское, сказку про Новый год. И был там такой черный лохматый персонаж, которого играл Боярский, — кот Матвей. После этого кина стал наш Колька Котом. Кот — кликуха важная, Коренной Обитатель Тюрьмы значит, и ее абы кому не дают. А Матвеев пацаном был тихим, не дерзким, подвигов дисциплинарных за ним никаких не водилось. Поэтому вскоре из Кота стал он Котом Базилио, а вскоре и просто Базилио. А тут как раз чемпионат мира по футболу показывали. Наших-то там не играло, поэтому мы всем детдомом за бразильскую сборную болели. И Колька, само собой. И когда бразильцы полуфинал выиграли, все начали скакать в комнате отдыха по стульям и орать: «Бразилия! Бразилия!», а Матвеев-Базилио — громче всех. И всё. С той поры иначе как Бразилией его никто и не звал. Приклеилось к человеку прозвище, стало как имя. Колек много, Матвеевых тоже немало. А Бразилия — он один такой.
Моя кликуха простая, от фамилии происходит. Я Пятаков, и с детства раннего звали меня и Пятаком, и Пяткой, и Пятым, и Пятеркой, и Пятёрой. Тут ничего особенного нет, кроме разве что того, что «пятерка» — оценка хорошая, и, как говорил Бройлер, «твое прозвище несет в себе позитивный контекст».
Самого Бройлера так прозвали за сходство с тушкой куриной. Культи его как крылышки были, да и сам он — жирный, пухлый, очень ему такое погоняло подходило…
Шуня — тут тоже все просто. Когда только появилась она у нас, то сразу огорошила всех тем, что зовут ее Кармен, а фамилия ее Алмазова. Огорошить-то огорошила, а спустя минут двадцать сама же и проболталась, что никакая она не Кармен, а просто Ленка, и фамилия ее — Шунько. Ну а уж от фамилии и пошло — Шуня.
А вот Сапога так прозвали не за фамилию. Мы с ним во время ментовской облавы познакомились. Бывает так, что спускают стражам порядка сверху указивку — очистить по мере сил столицу нашей родины от асоциального элемента, то бишь от нас. И начинают они грести частым бреднем по вокзалам, по метро, по товарным станциям и прочим промзонам, вылавливая всех подряд. А когда лето, то и парки шерстят, основательно так, как в кино про войну, — идут цепью, бывает, что и с автоматами. У немцев, наверное, научились.
Вот под одну такую облаву мы с Тёхой и Губастым угодили. Случилось это на Тушинском рынке, куда мы ездили собирать коробки и всякий картонный и бумажный мусор на сдачу. Косари перекрыли все входы и выходы и давай гонять нашего брата между рядами контейнеров. А на дворе август, время вечернее, темнеет уже. Мы туда, сюда, чувствуем — голяк, повяжут. Тёха тогда объявляет, мол, затихариться надо в щель какую-нибудь. Начали искать щель — нулево. Глухо, как в танке. Торгаши ларьки и контейнеры позакрывали, косари мусорные баки поопрокидывали — попробуй сныкайся тут!
Тёха, правда, все равно придумал. Залезли мы по петлям дверным наверх контейнера, распластались там, утухли и лежим. Дождь пошел, причем такой силы, что сразу нас промочил насквозь. Но делать нечего, косари с рынка не уходят. Поэтому продолжаем лежать. Губастый поскуливать начал, что замерз и вообще заболеет. Тёха ему кулак под нос сунул — он заткнулся.
Тут слышим — бежит кто-то по контейнерам, грохочет железом, и прямо на нас. Тёха аж зарычал от злости: «Гад, попалит всех!» А темно же, не видать ни рожна. Только грохот все ближе и ближе. И наконец выныривает из дождя пацан какой-то. Мы с Губастым его сразу подсекли и уложили. А он здоровый кабан, дергаться давай, орать — решил, что к косарям попал. Ну, Тёха его приложил, в лобешник разок дал. Тихо стало. Залез кто-то из облавщиков на контейнеры, посветил фонариком, кричит своим: «Нету тут никого. Он, наверное, за забор спрыгнул!» Мы с Губастым ржем в кулаки — от конца крыши до забора метров пять, это каким Бэтменом надо быть, чтобы так сигать!
Ну, еще с полчаса косари пошаравозились по рынку и свернулись. А мы замерзли как цуцики, дребезжим все, зуб на зуб не попадает. Кабан этот, что по крышам спасался, молчит, сопит в две дырки — смикитил, что мы его от верного винтажа спасли.
Отлежались и за полночь уже двинули оттуда. Мы идем тихо, под нами не звякнет, не грохнет, а новознакомец наш бухает ногами, как Железный Дровосек. Тёха не выдержал, еще раз съездил ему: «Разувайся, гад, запалишь всех!»
Тут и оказалось, что обут он был в сапоги такие кожаные, на каблуках, типа как у ковбойцев. Колеса знатные, чего уж, но для наших дел мало приспособленные. А пока суд да дело, углядели нас сторожа-охранники. Ну, тут началось все по новой. Мы — драть, они — за нами. Дождь кончился как раз… В общем, еле ушли. А пацан этот кабанистый еще и умудрился один сапог посеять где-то. Так и привели мы его в подвал наполовину босоногим. Сильно горевал он тогда о пропаже своей. Даже на нас попробовал залупнуться, типа это вы виноваты. Мы его в чувства привели быстро, а потом еще долго ржали, глядя, как он ковыляет по подвалу в единственном сапоге. Ну и кликуха тут же образовалась соответствующая, да так за ним и осталась…
На лестнице громыхают шаги — Тёха вернулся. Сапог сразу обмякает, расслабляется и бормочет что-то извиняющимся тоном. Тёху он боится, причем сильно.
Мы поднимаемся, пытаемся сделать вид, что ничего особенно не произошло. Драк среди своих Тёха не терпит и достается от него всем — и правым, и виноватым.
Наш бригадир угрюмо оглядывает комнату, задерживается взглядом на застывшем в проеме Губастом, но ничего не говорит. Подходит к столу, упирается в него ладонями и глухо произносит: