Дети смотрителей слонов
Шрифт:
Мы обращаем внимание на три факта. Во-первых, Беллерад похож на большинство из нас — он начинает чувствовать внутреннюю дрожь, услышав, что его ни с того ни с сего собираются наградить орденом, которым он сможет похвастаться перед тётушкой Лаландией, двоюродным дядей Гэуэрном и дядюшкой Маклером.
Во-вторых, это человек, которого жизнь научила, что когда один человек делает подарок другому, то он всегда прекрасно понимает, что взамен может получить солидный бонус, так что теперь Беллерад думает: а какие такие слова написаны мелким шрифтом на обороте ордена?
И третье, что нам с Тильте становится ясно с первого же взгляда на этого человека, — это то, что Беллераду есть что скрывать. Причём это не обычные medium size [21]
21
Средненькие (англ.).
— Орден будет вручён вам на Великом Синоде, — говорю я. — Лично королём. И принцессой.
Мы с Тильте пятимся к стеклянной двери. Беллерад и его банда не их тех, к кому хочется поворачиваться спиной. Ханс распахивает стеклянную дверь, открывает дверцу автомобиля, отдаёт честь, садится за руль, и мы отъезжаем.
Один раз я оглядываюсь. Вся четвёрка вышла на тротуар и смотрит нам вслед.
Мы едем дальше — мимо офисных зданий и экскурсионных объектов Общества по украшению столицы. Тильте машет рукой, машина поворачивает налево. Мы пребываем в молчаливой задумчивости, мы очень надеемся, что Беллераду не стало известно, как мама с папой незаконно получили доступ к его частной корреспонденции — ведь он совсем не похож на человека, который может смириться с тем, что кто-то читает его личные письма, скорее, у него в прихожей на полке лежит базука как раз для такого случая.
Мы проезжаем мимо здания, которое когда-то давно было пакгаузом, но теперь его заботливо отреставрировали за двести миллионов, и оно превратилось в объект, который положено рассматривать только со стороны и на расстоянии, если только вы не сорвали большой куш в лотерее «Спортпрогноз». Подъехав к спуску в подземный паркинг, мы останавливаемся перед решёткой с панелью и кнопками, Тильте набирает код, который ей прислали на мобильный телефон Катинки, дверь отползает, и мы оказываемся в подвале, парковочные места в котором вполне можно было бы сдавать в качестве гостиничных номеров, если только поставить тут какие-нибудь перегородки и кровати. Мы оставляем машину и поднимаемся в зеркальном, отделанном красным деревом лифте, он пулей взлетает вверх и останавливается словно пушинка, и мы оказываемся на лестничной площадке, где в мраморных вазонах цветут орхидеи. Из одного вазона Тильте достаёт ключ, и мы входим в двухкомнатную квартирку, в которой нам разрешила пожить её знакомая.
Действительно, в квартире две комнаты. Но Тильте не сказала, что площадь каждой из них сто квадратных метров. А если всё-таки станет тесновато и захочется размяться, можно выйти на террасу, длиной во всю квартиру, с видом на порт и синее море.
Мебель в квартире выглядит так, будто на каждом предмете краснодеревщик поставил свою личную подпись, к тому же сделал он это вчера, потому что всё новёхонькое, а на стенах хозяева ещё не успели развесить картины.
Сначала у меня возникает желание спросить Тильте, кому же принадлежит эта квартира, но тут нависает чёрное облако подозрения: а что если эта квартира принадлежит какому-нибудь поклоннику Тильте, а с поклонником, у которого такой вкус, всё может оказаться всерьёз. Это значит, что где-нибудь через год Тильте обручится, выйдет замуж и уедет из дома. После этого не хватает только, чтобы Баскер нашёл себе какую-нибудь милую собачку и убежал с ней, и вот я остаюсь
Мы усаживаемся рядом в изготовленные на заказ кресла. Ашанти вскоре тихо встаёт и идёт в дальний конец комнаты, туда, где гостиная плавно перетекает в кухню. Хотя она ничего не говорит, я понимаю, почему она ушла, она хочет оставить братьев и сестру наедине друг с другом, и этим поступком демонстрирует такую деликатность, что просто невозможно её не полюбить, хотя она, похоже, и похитила нашего старшего брата.
И тем не менее в глубине души я чувствую печаль. Никто из нас ничего не говорит, печаль разрастается, это уже не печаль, а скорбь, и постепенно становится ясно, откуда она возникает. Почему-то именно сейчас я понимаю, что мы с Тильте и Хансом не будем вместе всю жизнь. Всё началось с Ашанти и Ханса, но дело не только во влюблённостях. Внезапно осознаёшь, что в конце концов мы доживём до конца дней своих, и тогда сначала умрёт кто-то один из нас, а потом остальные.
Тут вы, возможно, скажете: ну и что, все люди знают, что они смертны, и с этим никто не спорит. Но обычно мы понимаем такое только разумом. То, что мы когда-то умрём, никогда не касается настоящего момента, это нечто, относящееся к далёкому будущему и произойдёт это так нескоро, что даже и представить себе невозможно, так что пока не стоит заморачиваться этим всерьёз.
Но в эти минуты всё становится реальным.
Я знаю, что вам знакомо это ощущение, это с каждым бывало. Не знаю, как оно возникает. Вот я смотрю на руку Ханса, она лежит на спинке кресла — большая, такая знакомая, неуклюжая, она всегда загорелая, и внезапно я понимаю, что придёт день, когда эта рука более уже не будет обнимать меня и поднимать меня, и я не смогу смотреть на мир сверху.
Я смотрю на Тильте. На лице её загар, хотя ещё только апрель — загорает она так же быстро, как и мама. По её лицу не всегда можно определить её возраст, смотришь на неё — и непонятно, сколько ей лет: семь, шестнадцать или тысяча шестьсот — кажется, будто она в состоянии увидеть очень большой промежуток времени. Тильте всегда страшно любопытна, она хочет знать всё о других людях, и ещё она доброжелательна, и хотя иногда она может быть резкой и грубой, доброжелательности ей хватает, в этом её превосходит только прабабушка — а в распоряжении той было девяносто пять лет, чтобы достичь нынешней формы.
Когда-нибудь эту доброжелательность и этот по-своему старчески мудрый взгляд я увижу в последний раз — вот это я сейчас и понимаю. И становится всё тоскливее, как будто этот последний раз уже наступил.
Но тут происходит нечто, так тихо и неприметно, что никто не обращает на это внимания. Я сижу на своём месте, не пытаясь освободиться от печали и страха.
Обычно человеку это даётся с трудом. И разумом-то невозможно понять, что ты умрёшь, но почувствовать это всем сердцем, до глубины души, обычно ещё труднее. И мне тоже, я ничуть не смелее, чем вы. Но если у тебя есть сестра, с которой тебе удалось начать поиски двери — а потом подкрепить это основательным изучением теологических вопросов в интернете и в библиотеке Финё — то наступает момент, когда невозможно более закрывать глаза и впадать в депрессию, и для меня этот момент, очевидно, сейчас наступил.
И тогда я, если можно так сказать, полностью отдаюсь этому чувству во всём его ужасе. У меня перед глазами возникают сцены смерти, почему-то я представляю себе, что умираю первым. Я вижу всё как наяву — я лежу в постели и прощаюсь с Хансом и Тильте.
Не знаю, откуда такие мысли, ведь когда тебе четырнадцать, трудно представить себе какую-то конкретную причину своей смерти, но, может быть, я умру от последствий своих спортивных травм — за игру на высоком уровне, например в основном составе команды Финё, надо расплачиваться.