Дети Солнцевых
Шрифт:
— О нет, доктор! Они не любят гулять и не хотят. Не правда ли, дети?
— Хотим, хотим! — несмело крикнула одна маленькая.
Две взрослые девушки только улыбнулись, глядя в веселые, маленькие глазки лазаретной дамы, и их улыбка тоже выразила: хотим, хотим!
— И мне можно будет? — спросила Катя с таким сомнением, как будто ожидала отказа.
— Всем один рецепт на сегодня! — сказал доктор, добродушно посмеиваясь. — Один час прогулки: с двух до трех.
— С двух до трех! — сказала нараспев маленькая девочка лет восьми. — Как долго ждать! Десять, одиннадцать, двенадцать, час, два, — сосчитала она по пальцам. — Пять часов! Целых пять часов! Как долго.
Но несмотря на то, что приходилось ждать «целых пять часов», в лазарете было такое ликование и такой шум, что мадам Фрон пришлось дважды заходить в комнату, где собрались все больные, и унимать их.
В первом часу мадам Фрон послала к классным дамам за салопами, и все дети, от мала до велика, с нетерпением стали ожидать возвращения горничной, отправленной за ними.
— Пошла да и пропала! — говорила с досадой одна из девочек, в нетерпении переходя с места на место. — Солнце сядет, тогда жди завтрашнего дня, а что завтра будет — неизвестно… И погода может испортиться, и заболеть можно.
— Идет, идет! — крикнула другая девочка, прыгая на одном месте и махая руками.
Отворилась дверь. Вошла горничная, да не та.
— Ну-у! — произнесла разочарованная прыгунья и, скорчив плаксивую мину, остановилась.
Прошла еще добрая четверть часа, показавшаяся всем целой вечностью. Наконец отворилась дверь и посланная вернулась с теплыми байковыми салопами, вязаными шапочками и теплыми ботинками.
— Наконец-то! Слава Богу! А мы уж думали, что ты в Москву ушла! — подбежала к горничной девочка, больше всех волновавшаяся.
— Вам, барышня, нет салопа, — сказала горничная, сбрасывая свою ношу на стол. — Ваша дама сегодня свободна и куда-то уехала, а ключ, говорят, у нее в комнате. Я ждала-ждала, его везде искали, нигде нет, так я и ушла.
— Что же мне теперь делать? — произнесла упавшим голосом девочка. — Вот ведь всегда так. Ни с кем этого не бывает, только со мной! — проговорила она со слезами в голосе и, завидев мадам Фрон, бросилась ей навстречу и стала объяснять ей свое горе.
— Ай-яй-яй! Какие непорядки! — сказала мадам Фрон, качая головой. — Ну что же делать? Пойдете завтра. Жаль, жаль! — повторила она и, отойдя от огорченной девочки, стала торопить прочих.
Девочка отошла к окну и долго стояла, не оборачиваясь. Она оставалась в том же положении еще минут десять после того, как ее счастливые подруги ушли, потом подошла к своей постели и легла. Часа через полтора, когда дети уже вернулись с прогулки, дортуарная девушка принесла салоп и объяснила, что пепиньерка совсем и забыла, что ключ у нее в кармане.
Когда вечером, по обыкновению последних дней, все собрались вместе пить чай, — что допускалось, если в лазарете было мало больных и все были на ногах, — и зашла речь о ключе и пепиньерке, по милости которой Лунина осталась без гуляния, Лунина только сказала:
— Да случись это у Милькеевой, она бы ей такую встрепку задала!
— И поделом, право! Но у нас ведь никогда ничего подобного и быть не может! — сказала с уверенностью одна из воспитанниц третьего класса. — Мадемуазель Милькеева всегда обо всем позаботится сама.
— Еще бы, но ведь наша — ангел. Она — ничего, только покачает головой и скажет Буниной: «Как можно, ma chère [79] , быть такой рассеянной?» А Буниной что?
— Оттого-то у вас и порядки такие?
79
Здесь и далее: моя дорогая (франц.).
— Порядки? — сказала вдруг обиженным тоном Лунина. — Ну уж извини, мы своих порядков на ваши, конечно, не променяем.
— Напрасно! Лучше было бы для вас самих, если бы променяли…
— Сохрани нас Господь! — и девочка принялась отмахиваться руками, делая вид, что боится даже этой мысли.
«Как это они так по-разному понимают одно и то же?» — думала Катя, но на этот раз не решилась спорить, так как в разговор вмешались и другие воспитанницы, лучше ее знавшие дам, и спор готов был перейти в ссору…
Недели через две Катю выпустили из лазарета в класс, где она была принята с распростертыми объятиями. Некоторые из воспитанниц, побывав в лазарете, познакомились с ней и подружились. Другие по их рассказам составили о ней мнение, и Катя ни одной минуты не испытывала того стеснения, которое обычно чувствуют дети в новом месте, при новой, неизвестной им обстановке. Училась Катя отлично, была исполнительной, заботливой, аккуратной, всегда веселой и необыкновенно чуткой. Скоро она стала душой класса. Представление о долге и чести было развито в ней не по годам. Дети полюбили ее, а мадемуазель Милькеева, хорошо понимавшая детей, тотчас же оценила девочку по достоинству.
Старички Талызины часто навещали детей и баловали их по мере возможности. Анна Францевна, по-прежнему безучастная ко всему живому, оставалась на их попечении.
Положение Вари в классе улучшилось в том отношении, что у нее явилась поддержка в лице сестры, которая выпросила позволение быть с ней на рекреации, не оставляла ее, спрашивала у нее уроки, объясняла их ей, успокаивала, когда Варя жаловалась на несправедливое наказание, и убеждала вести себя так, чтобы до мамы не дошли как-нибудь плохие вести.
Катя в первые же дни убедилась в том, что мадемуазель Милькеева действительно успевает все видеть и, как говорили о ней, во все вмешаться.
— Что у тебя там в мешке? — спросила ее как-то раз Марина Федоровна, когда она на рекреации, гуляя, вязала чулок, что делали почти все воспитанницы, обязанные связать чулки своими руками, ведь другого времени для этой работы не полагалось.
— Моя работа и Варин чулок, — ответила Катя просто.
— Варин? Покажи!..
Катя достала свой начатый чулок с большим клубком ниток и другой такой же.