Дети свободы
Шрифт:
– Но ведь он же на ногах не стоит, они не имеют права так поступать! Не имеют права, будь они прокляты!
– возмущенно кричит Антуан.
– Да я знаю, - отвечает Дельцер, понурившись.
– Ладно, я пошел; может, я сам приду за вами через полчаса.
Антуан подходит к койке Энцо и трясет его за плечо.
– Просыпайся.
Энцо вздрагивает, открывает глаза.
– Они здесь, - шепчет Антуан, - сейчас придут.
– За обоими?
– спрашивает Энцо, и на его глазах выступают слезы.
– Нет, они не могут
– Не расстраивайся, Антуан, я так привык быть рядом с тобой; мы пойдем вместе.
– Молчи, Энцо! Ты же не можешь ходить, я запрещаю тебе вставать, слышишь? Поверь, я смогу выйти один.
– Я верю, дружище, верю.
– Гляди, у нас есть пара сигарет, самых настоящих, и мы имеем полное право их выкурить.
Энцо выпрямляется, чиркает спичкой. Выдыхает длинное облачко дыма и смотрит, как в воздухе расходятся серые завитки.
– Значит, союзники все-таки не высадились?
– Похоже, что нет, старина.
В ночной камере каждый ждет на свой манер. Нынче утром суп что-то запаздывает. Уже шесть часов, а раздатчики так и не появились на мостках. Жак мечется по камере, на его лице тревога. Самюэль неподвижно лежит лицом к стене, Клод приник к оконной решетке, но во дворе еще стоит серая мгла, и он возвращается на место.
– Черт подери, что они там затевают?
– бормочет Жак.
– Сволочи!
– вторит ему мой братишка.
– Ты думаешь, что?…
– Молчи, Жанно!
– властно говорит Жак; он садится на койку спиной к двери и опускает голову на руки.
Тем временем Дельцер вернулся в камеру осужденных. У него убитый вид.
– Мне очень жаль, ребята…
– Но как же они собираются его выводить?
– умоляюще спрашивает Антуан.
– Его посадят на стул и вынесут. Из-за этого и случилась задержка. Я пытался их отговорить, убеждал, что так не делают, но им, видите ли, надоело ждать, когда он выздоровеет.
– Какие мерзавцы!
– кричит Антуан. Но теперь Энцо успокаивает его.
– Я хочу выйти туда сам!
Он встает, шатается и падает. Бинты размотались, обнажив его страшную, гниющую ногу.
– Пускай уж лучше принесут стул, - вздыхает Дельцер.
– Зачем тебе страдать еще больше?
Одновременно с этими словами Энцо слышит приближающиеся шаги.
– Ты слышал?
– спрашивает Самюэль, садясь на койке.
– Да, - шепчет Жак.
Во дворе раздаются мерные шаги жандармов.
– Подойди к окну, Жанно, и рассказывай, что там творится.
Я подхожу к окну, Клод подставляет мне спину, я взбираюсь повыше. Ребята позади меня ждут, когда я расскажу им печальную историю нашего времени: двоих молодых парней, еле видных в предутренней мгле, волокут к месту казни, один из них с трудом держится на стуле, который несут двое жандармов.
Того, кто стоит на ногах, привязывают к столбу, второго оставляют сидеть рядом с ним.
Взвод выстраивается в ряд. Я слышу, как хрустят
Головы расстрелянных безвольно поникли, из тел ручьями хлещет кровь; нога Энцо судорожно скребет каменные плиты, и он падает на бок вместе со стулом.
Голова Энцо лежит на песке, и клянусь тебе, что в наступившей мертвой тишине я вижу на его лице улыбку.
В ту ночь пять тысяч транспортов из Англии пересекли Ла-Манш. На рассвете восемнадцать тысяч парашютистов спустились с неба, а на пляжи Франции высадились американские, английские и канадские солдаты; три тысячи из них расстались с жизнью в то же утро; большинство погибших покоится на кладбищах Нормандии.
Настало 6 июня 1944 года, сейчас шесть часов утра. На заре этого дня во дворе тюрьмы Сен-Мишель в Тулузе были расстреляны Энцо и Антуан.
29
В течение последующих трех недель союзники прошли в Нормандии через настоящий ад. Каждый день приносил новые победы и вселял новые надежды; Париж еще не был освобожден, но весна, которую всем сердцем ждал Жак, уже была на подходе, и хотя сильно запаздывала, никто на нее за это не сетовал.
По утрам, выходя на прогулку, мы обменивались с нашими испанскими товарищами свежими военными новостями. Теперь мы были твердо уверены, что скоро нас освободят. Однако интендант полиции Марти, по-прежнему питавший к нам ненависть, решил иначе. В конце месяца тюремная администрация получила от него приказ передать всех политических заключенных нацистам.
На рассвете нас собрали на галерее, под серым стеклянным перекрытием. У каждого в руках узелок с вещами и миска для еды.
Двор забит грузовиками; эсэсовцы рычат, как псы, разбивая нас на группы. Тюрьма похожа на осажденный город. Заключенных под охраной выводят во двор, подгоняя ударами прикладов. В этой веренице я держусь поближе к Жаку, Шарлю, Франсуа, Марку, Самюэлю и моему братишке, в общем, ко всем выжившим членам 35-й бригады.
Старший надзиратель Тейль стоит, заложив руки за спину и устремив на нас угрюмый взгляд.
Я шепчу на ухо Жаку:
– Ты глянь на него, он прямо побелел от страха. Знаешь, не хотел бы я быть на его месте, предпочитаю свое.
– Да ты вспомни, куда нас везут, Жанно!
– Я помню. Но мы поедем туда с высоко поднятой головой, а он будет жить как побитая собака.
Мы все с неистовой надеждой ждали освобождения, и вот теперь нас увозят, разбив на группы, в цепях. Тюремные ворота открываются, и мы едем через весь город под охраной нацистов. Редкие прохожие, вышедшие на улицу этим серым утром, молча глядят на колонну машин с заключенными, которых везут на смерть.