Дети войны
Шрифт:
– Хотя? – он глубоко затянулся и выпустил дым, – Германец, нация культурная, но…
Он опять затянулся.
– Что – «но»?! – не выдержала бабушка.
Дед выпустил струю дыма, плюнув в ладонь, загасил окурок:
– Я говорю, в это самое, картошку надо срочно в яму прятать, пока темно, да германец не пришел и солонину в подполье надо-ть зарыть!
Всю ночь в темноте, под моросящим дождем они прятали картошку в дальнем углу огорода. Большая часть картошки из клети в подполье была пересыпана в мешки и уложена в две выкопанные ямы, которые изнутри выслали соломой. Ямы закрыли старыми
Яркий свет фар ударил по окнам, перескочил со стены, немного задержался на потолке и исчез. Раздался стрекот мотоцикла. Маруся, соскочив с кровати, бросилась к окну.
– Ты куда, дура! – закричал дед, входя в комнату, – А нукось, брысь от окона! Он сейчас как жахнет по окнам, только твои куриные мозги по стенкам разлетятся!
На крик в комнату вошла Зина.
– Что случилось? – испуганно спросила она.
– Ничего! – сказала подошедшая бабушка Наташа, – Дед правильно говорит, к окнам не подходите, береженого Бог бережет.
Прокофий, подойдя к окну, осторожно посмотрел на улицу. За окном никого не было, по-прежнему моросил дождь, но ночь уже уступила место серому утру. Повернувшись, дед внимательно посмотрел на невесток. В свете слабого света, проникавшего через небольшие окна, их маленькие фигурки в белых ночных рубашках выглядели по-детски миленькими. Дед поморщился.
– Вы, в это самое, вот, что, девки! – подбирая слова, тихо сказал он, – Германец до девок, да баб люто охочь! Поэтому, будьте любезны, оденьтесь скромно, ведите себя тише травы, ниже воды, да, морды перед ними свои не больно светите! А то, в это самое, так и до беды не далеко!
Больше не ложились.
С утра и до позднего вечера сплошным потоком, перемешивая грязь, шла немецкая пехота, медленно двигались лошади, запряженные в груженные доверху повозки, артиллерийские орудия и полевые кухни. Редко, не спеша, проезжали грузовые машины. Разбрызгивая грязь и тесня пехоту, по обочине проносились мотоциклы. Иногда, то тут, то там раздавались отдельные выстрелы. Заметно удаляясь, канонада уже доносилась с востока. На улице не было видно ни одного местного жителя.
Весь день, боясь выйти на улицу, просидели дома. Печь тоже не топили, неизвестность пугала. Дед Проша изредка, не раздвигая занавесок, осторожно выглядывал из окна. Вздыхал, закуривал:
– Господи, это-ж какая силища на Ленинград прет!
К вечеру у ворот дома остановились две подводы. Соскочивший с первой повозки невысокий, рыжий, немецкий солдат, деловито распахнул ворота. Уверенно зашел в дом. Не обращая внимания на хозяев, обошел все комнаты и, выйдя на крыльцо, что-то крикнул, сидящим на подводах солдатам. Те, заехав во двор, распрягли лошадей и тоже зашли в дом. У ворот остался длинный, худой немец с винтовкой за плечами. Остальные, начали затаскивать в дом какие-то ящики и вещи.
Хозяева дома ни живы, ни мертвы, стояли в углу большей половины дома и смотрели как бесцеремонно, как будто бы
– Hinaus mit dir! (Вон отсюда!)
Дед Проша посмотрел на него и развел руками:
– Гер, солдат, в это самое, не понимаю!
Тогда немец, подойдя к деду вплотную, схватил его за бороду и, потянув в сторону коридора, еще раз зло крикнул:
– Hinaus mit dir! Verstanden?! (Вон отсюда! Понял?!)
– Уразумел гер, солдат! Ферштею! – ответил испуганно дед.
Немец, отпустив деда и насвистывая какую-то мелодию, пошел дальше.
– Что он сказал?! – испуганно спросила бабушка Наташа.
Дед повернул к ней лицо, в глазах стояли слезы унижения.
– Кажись, чтоб уходили мы отсюда?! – с сомнением, тихо сказал он.
Осторожно, стараясь быть как можно незаметнее, они перешли на меньшую половину дома и сели за занавеской у печки. Рыжий немец обшарил подпол и вытащил оттуда два ведра картошки и корзину с луком. Заглянув за занавеску, где тихо сидели хозяева, знаками показал, чтобы затопили печь и сварили картошку. Через некоторое время в доме расположилось еще не меньше двух десятков солдат. Все они были в грязи и выглядели уставшими. Дом наполнился запахом немытых мужских тел и мокрой одежды. Громко гогоча, солдаты поужинали и устроились на ночлег. Одни, не снимая одежды, забрались на кровати, другие расположились прямо на полу. Дед Прокофий и женщины не спали всю ночь, чутко прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за занавески, лишь дети, утомленные за день, спали, прислонившись к матерям. Как только рассвело, немцы покинули дом, загрузив на подводы почти весь урожай, который хранился в подполье.
Дед Проша, обследовав дом после немцев, вернулся за занавеску с ведром, наполненным до половины картошкой. Сел на лавку:
– Кажись, ушли!
Показал на ведро с картошкой:
– Это все, что в клети осталось!
Затем хитро посмотрел на женщин:
– Мясо не нашли! Хорошо, что, вовремя, в это самое, в ямы большую часть картошки спрятали, а то хоть милостыню проси!
После завтрака дед, наносил воды с ключа и, взяв Лёньку, пошел «на разведку», а женщины принялись наводить порядок в доме.
Дед с внуком пришли часа через четыре, когда бабушка Наташа уже начала беспокоиться.
– Ну?! Что?! Рассказывай! – торопливо спросила его жена.
Дед сел за стол, достал кисет, закурил.
– В общем, в это самое, нам еще вчерась повезло, – начал он неторопливо, – На станции каратели, говорят, стоят. Так там многих людей из домов просто на улицу повыгоняли. А у нас так, солдатня махровая, ночь переспали и дальше пошли.
Женщины стояли и внимательно слушали деда.
– Всех собак в поселке перестреляли, – продолжал он, затягиваясь цигаркой. Затем немного помолчал и со вздохом добавил, – Говорят, в это самое, германцы на Тихвин пошли!