Детский сад, штаны на лямках
Шрифт:
Если дать мне волю, я потихоньку сползаю на ночной ритм жизни: пишу до шести утра, затем ложусь спать, просыпаюсь к тому времени, когда нормальные люди полдничают, и в результате полностью выпадаю из социума. Дошло до того, что однажды я неделю жила без воды на кухне, потому что не могла вызвать слесаря починить кран. Когда в пять вечера я набрала номер диспетчерской, мне сердито ответили:
– Звоните завтра в восемь утра, примем заявку.
Но в восемь утра я видела первый сон, поэтому позвонила в конце рабочего дня и снова
– Звоните завтра в восемь утра, примем заявку.
– Послушайте, – возмутилась я, – почему вы не можете принять заявку сейчас? На завтра?
– А вы почему не можете позвонить завтра с утра? – парировала диспетчер.
– Утром меня не будет дома, – соврала я.
– Если вас не будет дома, как же слесарь попадет в вашу квартиру? В окно влетит, что ли?
– К его приходу я вернусь. Вы же назовете точное время, когда он придет?
– Девушка, не морочьте мне голову! – отрезала собеседница. – Сантехника ждут весь день, как праздник!
Я нашла выход: вообще не ложилась спать, утром вызвала водопроводчика, дождалась его прихода, оставшиеся сутки тупо слонялась по квартире, клевала носом перед телевизором и отправилась в постель в девять вечера, как первоклассница. Я вернулась к нормальному ритму жизни, и что же? Выяснилось, что при некоторой тренировке Муза может отлично прилетать и днем. Статья, написанная при дневном свете, на поверку оказывается ничуть не хуже той, которая творилась при искусственном освещении.
В общем, с ночными посиделками я завязала. Однако сегодня пришлось сделать исключение. Пока Нащекины спали, я всю ночь не сомкнула глаз, изучая бумаги, которые раздобыла в соцзащите.
Надо признать, уборщица постаралась на совесть: ничего не перепутала, аккуратно отксерила все личные дела и подшила листы в скоросшиватель. Эх, если бы начальство знало о скрытых талантах поломойки, то, возможно, ей бы доверили что-нибудь посложнее швабры.
Под утро я лишь на несколько часов забылась тревожным сном, но проснулась бодрая и готовая действовать.
Алка возилась на кухне, нервно гремела вилками и переставляла тарелки на столе.
– Где Никита? – спросила я.
Она обернулась с таким видом, словно у нее руки чесались огреть меня половником по лбу, и процедила:
– В ванной.
Дверь в ванную была закрыта, слышался шум льющейся воды. Я осторожно поскреблась:
– Никита, ты там? Ты что делаешь?
Звук льющейся воды прекратился.
– Умываюсь, – отозвался Нащекин.
– Знаешь, – прокричала я в дверной косяк, – я всю ночь изучала документы и теперь нахожусь в некоторой растерянности! Информации много, но она какая-то разрозненная, требуется время, чтобы ее осмыслить, понимаешь? Единственное, что я знаю наверняка, – под подозрением все! У всех, кроме Ленки, отняли девочек! Эй, ты меня слышишь? Ты чего там затих?
– Слушай, Лютикова, – сказал из-за двери Никита, – можно мне спокойно посидеть в «уголке задумчивости»? У меня тут тоже накопилось кое-что со вчерашнего, надо осмыслить.
Я не могла ждать, меня так и распирало с кем-нибудь поделиться. За неимением лучшего собеседника я вернулась на кухню к Алке.
– Я предполагаю, – прямо с порога завела я, – что убийства Махнач и Прудниковой связаны с их профессиональной деятельностью, а конкретно – с изъятием детей из семьи. Их убила какая-то мать, у которой забрали ребенка.
– Ну, Лютикова, ты прямо гениальный детектив, – насмешливо протянула Алка. – Шерлок Холмс и доктор Ватсон в одном лице! Правильно, Алябьева – та самая мать, у которой забрали ребенка. Именно этой версии с самого начала и придерживалось следствие. Поразительно, что тебе понадобились всего сутки, чтобы докумекать! Какая сообразительность!
– Нет, Алка, у несчастной матери отняли не мальчика, а девочку.
В который раз я объяснила свою догадку насчет красных колготок и, отодвинув тарелки в сторону, разложила на столе личные дела.
– Смотри, что получается. За четыре месяца, что Махнач работала в должности инспектора, она отобрала детей у четырех матерей. Первая – Корягина Анна Николаевна, в ноябре прошлого года у нее забрали шестилетнюю дочь Свету. Потом в декабре у Бадмаевой Динары Дорджиевны изъяли дочь Полину, которой едва исполнился годик…
– У них что – план? – перебила Алка. – Раз в месяц обязательно надо лишить кого-нибудь родительских прав, иначе премию не выдадут?
– Очень может быть, – согласилась я, – потому что Новый год на график изъятия детей не повлиял. Обычно в январе деловая жизнь замирает, чиновники еще полмесяца приходят в себя после праздников, но тут четырнадцатого января, прямо в первый рабочий день, Махнач забрала из семьи Яичкиных двух девочек – Машу и Марину.
Кстати, это единственная полная семья, где есть и мать, и отец. И вот, наконец, в феврале отдел опеки и попечительства отобрал сына у Алябьевой Елены Сергеевны.
На кухню зашел Никита: в белом махровом халате, чисто выбритый, источающий тонкий запах одеколона, он выглядел настоящим джентльменом, словно и не нажирался вчера, как свинья.
– Значит, это тебе и кажется подозрительным? – спросил Нащекин. – Что опека работает по плану: изъять одного ребенка в месяц, так?
– Не только, тут много подозрительного. Взять, к примеру, семью Яичкиных. У мамы высшее образование, она учительница географии, папа, судя по документам, тоже приличный человек, не бездельник, работает на металлургическом заводе штамповщиком. А детей у них отобрали! Как такое может быть, а?
Никита возразил:
– По-твоему, наличие высшего образования или работы – это гарантия того, что родитель хорошо выполняет свои обязанности? Вдруг этот папаша Яичкин днем на заводе детали штампует, а вечером – собственных дочерей насилует? Может такое быть?