детский сад
Шрифт:
Но надо было знать его.
Через секунду он, как-то зашипев, крутнулся и уже стоял на одном колене - челка висит, глаза из-под нее сверкают.
Медленно встал и, постепенно разгоняясь, пошел на Стаса, движения его сделались вихлястыми и расслабленными. Егор, вначале дернувшийся было вперед к обидчику, тоже расслабился. Такого Макса он знал.
Непонятно откуда у него это, наверно талант такой природный, но в драке Максим был - король. Все чувствовал, везде успевал, предугадывал и как раз вот так дергано, ломано, непредсказуемо. Его могли побить, но редко, к примеру как недавно, спросонья, или в большой свалке, в которой и противника нет, а только мясо сплошное. Бывали и в таких, стремное дело.
Стас, похоже, такого Максима не знал.
Он стоял, подтянувшись, и с недоброй усмешечкой - защищаться всегда проще. Макс, все ускоряясь, приблизился, дернув
Вернее, хотел двинуть, потому что противник, нелепо изогнувшись, подхватил взлетевшую ногу и рванул ее еще выше, успев вдобавок приложить кувыркающегося на спину Стаса сбоку локтем по лицу. Стоило тому упасть, как Максим уже навис сверху, отведя руку.
Реакция у Стаса оказалась хорошая. Едва очутившись на спине, он вскинул руки ладонями вверх и просипел:
– Стой! Харе!… Уважаю… Макс остановился. Пожевал губы и легко вскочил. Стас поднимался нарочито медленно, кряхтя.
Смотрел миролюбиво и добродушно улыбался.
– А мне говорили про тебя… А я не поверил… Характер такой… Он потрогал скулу.
– Силен! Максим все равно продолжал кусать губы -вероломство он презирал.
Тогда Стас повернулся, подобрал валявшуюся в снегу максову кружку с лошадьми, вытряхнул снег и налил в нее кофе.- Я только для дела.
– приложил руку к груди.
– Нам еще далеко ехать… Хотел проверить, извини. Правда, извини.
– протянул руку.
– Мир?
Макс подумал, посмотрел на руку.
Заглянул Стасу в глаза и с серьезным лицом все-таки пожал. Взял кофе и подошел к Егору.
– Будешь? Тот кивнул. Максим сплюнул красным и погладил челюсть.
– …И вот приходит мама домой, а младшая дочь у нее и спрашивает: «Мама, мама, а где же папа?». «Какой папа, деточка?». «Ну, папа, ты что забыла, ты же его искать пошла, когда он с работы не пришел?» «Доченька, у тебя не было никогда папы, ты что-то путаешь». «Мама, ты что - не помнишь папу?» «Нет, доченька, не было у тебя папы». Тут старшая дочь подходит к маме, берет ее под руку и говорит сестре: «Мы сейчас пойдем искать папу вместе, а ты будешь дома, мы тебя закроем, чтобы ты никуда не ходила, потому что ты еще маленькая, кушай печенье, пей сок и жди нас, мы скоро придем». И вот уже вечер, поздно, а они все не приходят, младшая дочь уже почти все печенье съела, почти весь сок допила, а так никто и не пришел, а она в окна смотрит, а там темно и нигде огней нет. Легла она спать, только свет выключать не стала, потому что страшно. И тут она слышит, что дверь открывается, и кто-то заходит, она побежала посмотреть, а там сестра ее старшая стоит. Она у нее спрашивает: «А где мама?» «Какая мама?» «Ну, наша мама, вы же с ней вместе пошли папу искать?» «Какого папу?» «Ну, нашего же папу, он с работы не пришел, его мама искать ходила, а потом пришла и не помнит его, и потом ты с ней пошла его искать?» «Не было у нас с тобой ни папы, ни мамы, ты что-то путаешь». «Ты что - не помнишь наших папу и маму? Пойдем тогда вместе их искать». Берет она старшую сестру за руку и ведет ее к двери, та идет за ней следом, младшая дочь открыла дверь, выходят они на лестницу, и тут старшая сестра вдруг останавливается и говорит ей: «Я вспомнила наших папу и маму. Они умерли. А сейчас и я умирать пойду, а ты возвращайся домой, кушай печенье и пей сок». Поворачивается и начинает спускаться по лестнице. Младшая дочь заплакала и говорит ей: «А я уже почти допила сок и доела печенье». А сестра повернулась к ней, посмотрела ей в глаза и говорит: «А вот когда ты допьешь свой сок и доешь печенье, то тоже пойди и умри!» - законил Егор шепотом и от имени пошедшей умирать старшей сестры пристально уставился в глаза Семенову.
– Ну?
– сглотнув и захлопав глазами, поинтересовался тот.
– Что «ну»?
– Умерла?
– Кто?
– Ну, эта, младшая?
Егор в очередной раз пожалел о том, что решил ему что-то рассказать.
– Семен, это страшная история, она уже закончилась вся, я ее тебе уже всю рассказал от начала и до конца, а умерла младшая дочь или нет - это уже другая история.
– Как это - другая?
– А так это. Другая история. Она уже может и не страшная. Может вообще - счастливая, я не знаю.
Ей же сказали - пока у тебя не кончатся сок и печенье. Может она еще найдет, это вообще как бы про нас история, если ты не въехал, аллегория в некотором смысле, понимаешь?
– Так мы ж не ищем сок, он просрочен давно, помнишь тогда как траванулись? Вместе все, еще Виталик был, помнишь, яблочный? Я теперь на яблоки смотреть не могу, даже с голоду.
– Я не пил тогда, ему три года уже было, это ты как маленький все в рот тащишь.
– Ага, а кого рвало всю ночь?! Старик, я все помню, у меня знаешь память, вообще, я и забыть хочу, да не получается, я даже помню как ты в первом классе…
– Семен, если ты сейчас не заткнешься, ты полетишь вон в тот вот сугроб, а снега в нем еще мало и тебе сто пудов будет больно.
– Егор начал свирепеть,
– А с памятью своей ты надоел уже, я со второго класса в этой школе, мы до этого вообще в другом городе жили, и я сейчас уже о другом думаю - ты вообще туда меня ведешь, а?! Или опять?!
– Да ладно, Гош, чего ты, я же просто вспомнил, да вон дом этот, отсюда уже виден, у меня хорошая память, я просто в деталях путаюсь иногда, но ничего же страшного? Все же тоже…
– Стоп!
– Егор вскинул руку, упреждая.
– Все. Пока хватит. Я понял - вон дом, мы сейчас идем туда, идем мы молча. Молча идем мы!
Повернулся и стал спускаться по лестнице во двор.
Лестница была старой, как и дома вокруг. Темнокрасная кирпичная пятиэтажка угрюмого вида заворачивалась углом, во дворе прямо из земли торчала здоровенная труба, выщербленная временем, с частично уцелевшими чугунными скобами, карабкавшимися по ней и сразу вызывавшими желание попробовать по ним залезть. Егор остановился и, задрав голову, попытался рассмотреть верхушку трубы - та терялась в густо сыпавшем снеге. Крупная снежинища опустилась прямо на нос, отвлекая, и он смахнул ее ладонью, сразу зачесался глаз, потом висок, некоторое время он увлеченно растирал лицо. С трудом остановившись, настороженно огляделся и пошел дальше. За этим снегом ничерта было не видно толком, да и как будто и не слышно, тишина - как бананы в ушах. Вдруг захотелось что-нибудь крикнуть, по-настоящему, заорать, разбудить это все притихшее, прибитое, мертвое. И снег как медленно оседающая муть, взбаламученная неизвестно кем в этом стакане под названием… Тьфу ты.
Тряхнул головой раздраженно.
Думать про первый снег, что это оседающая муть - был явный перебор.
Он закрыл глаза, подождал немного, открыл. Всюду мельтешили белые лохмотья. Вот так вот - мягко, мягко, спокойно.
В спину ткнулся Семенов.
– Ты чего, Гош?
– Красиво как, а? Первый снег… Такие дела. А знаешь что такое снег? Я вот сейчас понял… Это вода умершая, прах ее. Она там умерла и сейчас падает. А здесь опять воскреснет.
– Ну тебя, Гош, с твоими историями страшными, вот не можешь… А эту твою я слышал, я вспомнил, в лагере слышал, в пятом классе.
– Не мог ты ее слышать в лагере в пятом классе, я ее только что сочинил, по дороге.
– Ну, значит ты ее тоже…
Семен, я же просил тебя. Просто молча идем. Не слушая продолжающего что-то бубнить Семенова, Егор двинулся вперед, протаптывая тропинку в липнущем к ботинкам и штанам снегу. Левый ботинок явно был уже мокрый. Это из-за Семена. Пока тот батарейки свои искал, пока в продуктовом копался, хотя знает же что там нет уже давно ничего, пока шапку эту свою дурацкую доставал, пока… Чувствуя, что Семенов опять, как в песне, лайт его фаер, Егор остановился и повернулся к топающему за ним однокласснику. Тот безмятежно улыбнулся своей румяной курносой физиономией, на голове пылала ярко-красная вязаная шапка, снятая недавно с манекена, оставшегося после процедуры только лишь в бессовестноголубых семейных трусах. Манекен этот, фиксировавший молодого человека истинно арийского вида в минуту его глубокой задумчивости, можно даже сказать созерцательности, Семенов раздевал давно и неспешно. Вначале еще летом он его сам выволок из какого-то угла, куда того забросили обстоятельства, и водрузил в витрину возле входа с отсутствующей дверью. Молодой человек был одет по-зимнему и по полной форме - с перчатками, шарфом и даже с разноцветными шерстяными носками, в которые были заправлены клетчатые шерстяные брюки. Первыми исчезли именно носки - Семенов в октябре начал жаловаться на ранние, по его мнению, холода. Все изменения своего внешнего облика манекен переносил нордически - ему было по-барабану. По-барабану - что носить, по-барабану - где стоять, по-барабану - что созерцать. Егор ему завидовал порой, но сейчас за него вдруг сделалось обидно.