Детский сад
Шрифт:
«Нет, дело не в жалости, боже упаси, но — вот ведь какая дрянь — не хватало еще, чтобы кто-то спалил себя прямо здесь, в твоем лакированном жилище. Переживаешь насчет ковров, Милена? Вот-вот, вставай, мечись, паникуй, делай вид, что целая минута уходит на то, чтобы вспомнить: у двери на лестнице свернут в рулон толстый коврик. Ты его буквально позавчера купила — такой красивый, добротный, новехонький партийный коврик. Махни на него вальяжно рукой, смирись, что безнадежно его испортишь. Вот это настоящая жертва, Милена! Давай, девочка, решайся. Какая приятная новая роль — роль спасительницы,
А Троун в своем огненном коконе принимается с хохотом плясать. Обитающий в ней бес наконец-то знает, чувствует, что одержал верх.
«Вечной… вечной…»
И тишина. Музыка заканчивается.
Милена-режиссер со всех ног несется к Троун — скорей обнять, укутать и сбить пламя своим новым добротным ковриком. Троун для него оказывается чересчур высокой. Коврика хватает только на то, чтобы опоясать ее посередине.
— На пол, на пол ложись! — воет Милена-режиссер.
«О, так ты плачешь, Милена? Да, любой зверь при виде такой картины развылся бы. Гитлеровские молодчики и те рыдали в застенках. Хотя слезы означают лишь то, что ты своим нутром чувствуешь ужас содеянного. Не более того. Ты знаешь, что этот ужас будет теперь с тобой всю оставшуюся жизнь; тебе врежется в память и вонь паленых волос, и гарь паленой плоти. Ты будешь их помнить не только ноздрями, но и всей подкоркой, до скончанья твоих дней».
Спирт прогорает, как бренди на сливовом пудинге. Троун именно его сейчас и напоминает. Этот сливовый пудинг сейчас скалится ярко-белыми зубами в пятнышках сажи и ехидно посмеивается: «Хи-хи-хи!»
— Надо врача, — лепечет Милена, у которой на то, чтобы говорить внятно, не хватает даже воздуха в легких. Ей хочется завизжать — не столько из стремления позвать на помощь, сколько из необходимости выкрикнуть на весь мир, что случилось нечто жуткое. Ей хочется выразить это Троун, которая, похоже, этого не понимает.
— Идем, — выдыхает Милена. — Вниз.
Она без разговора берет Троун за руку, необычайно липкую.
— Ммуооууу! — вопит та, словно глухонемая. Нервы ее начинают подавать сигнал о том, что именно произошло. Она отдергивает руку. При этом у Милены в ладони, словно перчатка, остается полупрозрачный кусок кожи. Милена, нелепо застыв, держит его, как какую-нибудь запасную конечность.
Троун таращится на руку. Теперь она уже не улыбается, а смотрит на нее странным остекленелым взглядом.
— Сделаем тете ручкой, — все еще пытаясь язвить, говорит она, клацая зубами.
Милена-режиссер с каким-то мяуканьем отшвыривает эту кожистую пупырчатую перчатку в сторону.
— Вниз, — цедит Троун и, опередив Милену, до странности обычной, спокойной походкой выходит из комнаты. Если бы не жесткая, глянцевитая чернота головы, Троун сейчас впервые за все время выглядит нормальной, вменяемой. Бельмами выпученные глаза, хищная улыбка — ничего этого нет и в помине. Движения ровные, без всякой невротичности, пальцы не согнуты в гневе или мучительном напряжении, как когти.
Милена, метнувшись вперед нее, один за другим отодвигает на пути экраны, закрывающие мертвые пространства.
— Благодарю, — царственно изрекает Троун. Она идет мимо Милены на наружную лестницу с бамбуковыми перилами. За стенами теплой квартиры в крытом дворе стоит февральский холод. «Это от нее пар поднимается или дым?» — машинально думает Милена. Она собирается предложить ей пальто, но вовремя одумывается: «Пальто, на такую кожу?» Вирусы подсказывают: ожоги третьей степени. Троун, пошатываясь, шагает вниз по ступеням, как усталая Чего Изволите после многотрудного дня.
— Уф-ф, — выдыхает она, словно уморенная мытьем полов. Облокотившись было на перила, она тут же с шипением отскакивает от них, словно те докрасна раскалены.
Все так же шипя, Троун, заведя руки за голову, пытается стянуть с себя обугленный жилет. Тот распадается сам собой. Большая часть спины и плечи представляют собой сплошную массу взбухших розоватых волдырей и покрытых сажей полос, которые, кажется, можно было оттереть лишь пемзой.
«А что, все не так уж безнадежно, не так уж безнадежно, — уверяет себя Милена-режиссер. — Поясница почти совсем не пострадала. И грудь тоже вроде не тронута. Ничего, как-нибудь оклемается. Выкарабкается. Гляди-ка, она при этом еще и ходит».
Троун делает всего один шаг и взвывает. Второй шаг заставляет ее согнуться пополам.
— Троун. — У Милены из глаз катятся беспомощные слезы.
Троун заходится воплем. Она вопит, как кошка, которую душат, — резкий гнусавый вой, который то затихает, то разрастается вновь, но не прекращается. Руки у нее взвиваются над головой, словно пытаясь что-то нащупать, но не находят ничего, кроме боли, и лишь беспомощно извиваются.
Слышится звук отодвигаемых панелей. Мисс Уилл. Она стоит на тростниковом коврике и смотрит, не веря своим глазам.
— У нас тут жуткое происшествие, — говорит Милена. — Она вся как есть облилась этиловым спиртом, а он возьми и вспыхни.
Троун вдруг падает и катится — прямо по ступенькам, все быстрее и быстрее, оставляя клочья кожи и пачкая бамбуковые плашки пятнами сажи. Милена бросается следом. Троун опрокидывается на спину, прерывисто, надрывно дыша. Она смотрит на Милену, но при этом как будто не узнает ее. Ее колотит крупный, судорогами, озноб.
— Троун, Троун, — шепчет сквозь слезы Милена, — прости меня, прости.
«“Прости”? За что, Милена? За то, что ты знаешь: теперь от чувства вины тебе не отделаться вовек? Ты скорбишь по ней, по Троун? Или же по себе, по той муке, на которую ты отныне себя обрекла?
Теперь Троун знает, что ты собой представляешь. Вон она, разглядела, кто перед ней, и опять щерится своей демонической улыбкой. Хотя Троун и полупарализована, но она неистово вскидывается и ест тебя взглядом, сжимая почерневшие кулаки».
— Спасительница, — хрипя, сплевывает она с улыбкой-оскалом. И царапает пол, оставляя на нем отметины черной сажи и куски кожи. — Спасительница? — повторяет она зло, резко, с горечью. Риторический вопрос. Ответ известен заранее.