Детский сад
Шрифт:
Минул уже год, как ушла Ролфа. Эта мысль словно пригвоздила Милену к месту. Она сейчас стояла на мосту Ватерлоо, как раз где они с Ролфой возвращались из того паба, «Летящего орла». В этом году сентябрь выдался жарким, влажным, каким-то субтропическим. Однако именно этим вечером небо прояснилось и приобрело тот самый сливовый оттенок, как тогда, когда они с Ролфой шли домой после знакомства с Люси.
Все так же выглядел свинцовый купол белокаменного собора Святого Павла. Различие состояло в том, что по обоим берегам реки теперь тянулись цепи электрических огней. Свет от них лужами разливался по тротуарам.
«Вот
Времени разгуливать у Милены особо не было. Сегодня был ее черед смотреть за маленьким Берри. Она медленно побрела, опустив голову.
Год с той поры, как ушла Ролфа; месяц с тех пор, как при родах умер Бирон. Как все же несправедлива жизнь. Он вынес все до конца. Ребенок родился, издал свой первый крик. Бирон еще успел ему сказать: «Ну, привет! С появлением!» А потом оборвалась плацента; кровь брызнула до потолка. И на свете стало одним сиротой больше. Правда, не совсем: у него осталась мать, Принцесса. Просто у нее не было сил его видеть.
Милена прошла мимо ступеней Зверинца и направилась дальше, в Детский сад.
Она вошла в помещение, где рядком тянулись деревянные кабинки с разноцветными картинками. Пахло малышами: молочной смесью, застиранными пеленками, распашонками. Было тепло до духоты, у Милены даже закружилась голова. Няня подвела ее к люльке, где лежал Берри: трехнедельный младенец с вдумчивыми, серьезными голубыми глазами. Он неотрывно смотрел на Милену. «Ну, кто еще на этот раз?» — казалось, говорил этот взгляд. Милена подняла его из люльки; малыш тоненько захныкал.
— Ч-ш-ш. Я знаю, знаю, — сказала она, легонько похлопав его по попке.
Из углов комнаты по застеленному матрасами полу сползались другие малыши. Они тихонько между собой переговаривались.
— Все эти люди, они к нему постоянно сюда приходят…
— Да, но это же не его родители, разве не так?…
Голоски были высокие, писклявые, дрожащие от ревности:
— Его отец умер…
— Мать не приходит к нему никогда. Хоть бы раз навестила…
Умишки малышей изобиловали вирусами. Они умели разговаривать, читать, знали действия арифметики. Шушукаясь, они неотвязно окружали Милену, как какое-нибудь враждебное племя. Звук чужого плача их раздражал, злил. Им невероятно хотелось расплакаться самим — в голос, так чтобы легкие наизнанку. Вирусы побуждали в них желание говорить.
— Почему он не умеет разговаривать? — сердитым полушепотом допытывался один розовощекий бутуз, осиливший ходьбу на четвереньках. — Почему ему не дали вирусы? Ему пора дать вирусы.
Милена им не отвечала. Она лишь молча через них перешагивала. В комнате было душно, ей нездоровилось. Хотелось поскорее отсюда уйти.
Она толком не знала, почему ей здесь так неуютно. Ощущение было такое, будто она, опекая, защищает Берри от других ребятишек. Медленно переведя дыхание, Милена почувствовала, что ее бьет легкий озноб. Когда она укутывала маленького Берри в одеяльце, руки у нее подрагивали. Прижав сверток к себе, Милена отправилась на прогулку по тротуару моста, откуда ее взгляд случайно остановился на здании Раковины.
Отражающие закат стекла полыхали огнем. Вот оно опять, то сентябрьское зарево. Вспомнился Джекоб, спешащий к Раковине — разносить сообщения.
«Теперь, благодаря вам с Ролфой, я во сне еще и слышу музыку..»
И вот уж нет ни Ролфы, ни Бирона. Не стало и Джекоба. «Неужели все это сразу, вот так, в один год?» На Джекоба Милена наткнулась одним весенним днем. Безмолвным горбиком он лежал на лестнице, как старенькая тряпичная кукла; как тот костюм с Кладбища. Закатный пожар в окнах прежде казался ей огнем человеческих жизней. Теперь он представал стылым свечением призраков.
Милена остановилась там, где уже стояла однажды, не в силах двинуться. «Как я очутилась здесь?» — недоуменно думала она. Как оказалась здесь, с этим чужим ребенком на руках, с еще не выветрившимся запахом Троун Маккартни по всему телу? В мире, куда опять вернулись голограммы и электрические огни. Ощущение времени вызывало у Милены головокружение. Как какая-нибудь мощная, неистово крутящаяся воронка. Время будто швырнуло ее на скорости через гигантское, немыслимое расстояние — разъединив с собой, разлучив с прежней жизнью. Как будто она, Милена, мчалась на все набирающем ход поезде, не знающем остановок. С шумом мелькали мимо станции ее жизни: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… И с поезда этого никогда не представлялось случая сойти.
Было уже темно, когда Милена поднялась к себе в комнату. В сущности, она мало изменилась с той поры, когда здесь обитала Ролфа; ну разве что стала немного опрятней и вместе с тем более пустой. Ребенка пора было перепеленать. Милена сама удивлялась, как сноровисто она наловчилась менять пеленки, ориентироваться во времени кормления. Приведя малыша в порядок, она уложила его в гамачок и стала покачивать.
Берри начал напевать. Голосок у него был высокий, серебристо чистый, причем пел он вполне конкретные мелодии. «Интересно, насколько это нормально для ребенка — петь прежде, чем начать разговаривать?» — задумалась Милена. Берри, похоже, уловил ее мысль и улыбнулся. «Уж не Нюхач ли подрастает?» — промелькнуло у нее в голове. Песни он пел именно те, которые напевала ему сама Милена: темы из «Божественной комедии».
Она зажгла на подоконнике свечу и раскрыла большой серый фолиант. Здесь Милена искала и обретала себя. Вот она взяла лист из аккуратной стопки нотной бумаги. И приступила к работе.
Милена делала оркестровку «Комедии». За год, истекший после ухода Ролфы, она дошла до начала Восьмой песни. Всего песен было сто. Данте и Вергилий достигли реки Стикс. Милена смотрела на крохотные нотки, по одной на каждом слоге. Почему все же некоторые из них написаны красным? В уголке карандашом значилась надпись:
«Трубы сияют, как блики на воде. Мрачно-торжественно и одновременно радостно (комедия как-никак)».
«Как, интересно, можно сделать так, чтобы рожки звучали разом и мрачно и радостно?»
Как говорится, выше головы не прыгнешь; сделать можно было лишь то, что представлялось возможным. «Сделай вид, что “Комедия” — это просто переложение, — внушала она себе. — Вокальная версия оркестрованного оригинала. Будто бы ты меняешь местами причину со следствием, и партии рожков, которые пишутся в “соль”, здесь прописываются в “до”. Никаких диезов, никаких бемолей — вирусы сами подскажут, где их нужно проставить».