ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ
Шрифт:
В колонне началась суета, ряды расстроились, давая дорогу названным узникам.
Господин в бежевом пальто подождал, пока ряды перестроились, затем торжественно провозгласил:
— Полупансионеры шестого и пятого «А» и «Б»! Входите! Мы вошли.
Едва мы переступили порог классной, как ученики бегом бросились занимать места, считавшиеся лучшими. Я с удивлением увидел, что это были самые дальние от кафедры парты.
Я попытался сесть за парту, на которой оставил свой ранец, но толпа оттеснила меня в первый ряд, и я еле-еле успел схватить свое
Наш властитель, бесстрастный, как утес среди бушующего моря, молча наблюдал за ходом событий. И вдруг раздалось:
— Что ж так долго, господа, что ж так долго! — Слова, которые мне доводилось потом слышать каждый день в течение двух лет…
Это напоминало унылый вой, стон, в котором звучала угроза с оттенком удивления и печали.
Учитель выдержал минутную паузу, и шум стал мало-помалу стихать.
Тогда он громовым голосом крикнул:
— Молчать!
И воцарилось молчание.
Меня вытолкнули к самой кафедре, и моим соседом по парте оказался очень смуглый, толстощекий мальчик, который, видимо, был огорчен, что его оттеснили на первые места.
Господин в пальто, слегка волоча правую ногу, медленно поднялся на возвышение у классной доски. Затем пристально вгляделся в окружающие его лица и с едва заметной улыбкой сказал тоном, не терпящим возражений:
— Господа! Ученикам, которые требуют постоянного надзора, свойственно его избегать. Я еще никого из вас не знаю, поэтому я и позволил вам свободно выбирать себе места. И вот тут-то хитрецы, старавшиеся сесть подальше от кафедры, себя и выдали. Ученики на последних партах, встать!
Изумленные «хитрецы» встали.
— Забирайте свои вещи и поменяйтесь местами с теми, кто сидит на первых партах.
Лицо моего соседа выразило радость, а перемещенные с убитым видом пошли вперед.
Мы с соседом пересели на самую последнюю парту, в углу, справа от кафедры.
— Теперь, — сказал учитель, — каждый займет тот шкафчик, который ближе всего к его месту.
Все встали, и опять началась свалка. Многие мальчики вынимали из карманов висячие замки, чтобы обеспечить неприкосновенность своих школьных сейфов.
Снаряжая меня в школу, родители не подумали о висячем замке; но тут мне вспомнилось, что у отца есть такой — тот самый, который принес нам Бузиг. Я решил сегодня же вечером выпросить его у Жозефа. Замок висел в кухне, вместе с ключом. Никто к нему никогда не прикасался, и мне казалось, что он до сих пор еще наводит на всех ужас. Я не сомневался, что отец охотно мне его даст.
Вдруг наш учитель опять жалобно затянул:
— Что ж так долго, господа, что ж так долго!
Он выждал почти минуту, затем по-офицерски отдал команду:
— По местам!
В глубокой тишине он взошел на кафедру, уселся, и я было подумал, что он начнет урок, но я ошибся.
— Господа! — сказал он. — Нам предстоит провести вместе учебный год, и я надеюсь, вы избавите меня от неприятной обязанности ставить вам ноли по поведению, оставлять вас в классе после уроков либо лишать дня отдыха. Вы уже не дети, раз вы ученики шестого или пятого класса. Стало быть, вы должны понимать, что труд, порядок и дисциплина необходимы. А теперь, в знак того, что учебный год начинается, я раздам вам расписание уроков.
Он взял лежавшую на кафедре пачку листков и, обойдя классную, дал каждому ученику соответствующее расписание.
Так из своего расписания я узнал, что наш трудовой день начинается в восемь без четверти с повторения уроков в классной, которое продолжается четверть часа; затем следуют два урока по часу. В десять, после пятнадцатиминутной перемены, еще один часовой урок и три четверти часа занятий в классной; затем мы спускаемся в столовую, в полуподвальное помещение интерната.
После горячего завтрака в полдень — первая большая перемена на целый час, потом — получасовое повторение уроков в классной, за которым сразу следуют два часа уроков.
В четыре часа — вторая большая перемена, затем вечером, с пяти до шести, — неторопливое, спокойное приготовление уроков.
В итоге мы проводили в лицее одиннадцать часов ежедневно, кроме четверга; но и в четверг утром мы четыре часа сидели в классной, приготовляя уроки. Иными словами, это была шестидесятичасовая рабочая неделя, которую можно было еще удлинить, лишив лицеиста половины дня отдыха в четверг или целого дня — в воскресенье.
Пока я размышлял над этим, послышался шепот:
— Ты в какой группе?
Я сначала не понял, что это говорит мой сосед по парте, — он сидел с невозмутимым видом, не отрывая глаз от расписания уроков.
Но вдруг я заметил, что один уголок его рта чуть-чуть шевелится; мой сосед повторил свой вопрос.
Я восхитился его техникой и, пытаясь ему подражать, ответил таким же способом:
— Шестой «А»2.
— Вот здорово! — сказал он. — Я тоже. А ты не из младших классов лицея?
— Нет. Я учился в школе на Шартрё.
— А я и раньше был в лицее. Я остался на второй год в шестом из-за латыни.
Я не понял этого выражения и подумал, что он хочет второй раз пройти латынь. Сосед продолжал:
— Ты хороший ученик?
— Не знаю. Вообще-то я прошел вторым по конкурсу на стипендию.
— Ого! — обрадовался он. — Красота! А я ничегошеньки не знаю. Будешь давать мне списывать.
— Списывать что?
— Письменные работы, черт подери! А чтоб не заметили, я понаставлю ошибок, и тогда…
Он весело потирал руки.
Я был поражен. Списывать постыдно. И он еще говорит, что прибегает к этому не в случае крайней необходимости, а постоянно! Если бы Жозеф или дядя Жюль его слышали, они, конечно, запретили бы мне с ним водиться. И к тому же давать списывать опасно. Когда есть две одинаковые письменные работы, учитель не может узнать, которая из них обман, и чрезмерно великодушный сообщник часто бывает наказан как обманщик.