Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Помню, конники наши только глянули в сторону своего командира, моего отца, и тотчас вернулись к прерванным занятиям, увидев, что Марк Пилат, прижавшись к морде своего мавританца, гладит и целует его.
(4) Но скоро к отцу подскакал молодой длинноволосый батав – помнишь? – тот самый Хариовальда, который еще в Ализоне беседовал с отцом и хвалил его мавританских коней.
Он спешился и сказал на приличной латыни:
«Главнокомандующий бросился на меч. Сын его, легат, захватил с собой нескольких трибунов и ускакал сдаваться германцам».
«Ну и что из этого?» – спросил отец, отрывая щеку от морды коня, но не глядя на Хариовальду.
«А то, что батавы присягали охранять полководца. А он теперь мертв. И больше меня тут ничто не удерживает… Я сам наполовину германец…»
Отец взял под уздцы мавританца, поднял ему голову, осмотрел шею, затем опустил голову коню, стал заглядывать ему в глаза и задумчиво спросил:
«А то, что германцы погубили нашего полководца, тебя не смущает?»
«Он сам себя погубил», – грустно и, как мне показалось, чуть насмешливо ответил Хариовальда.
Отец стремительно обернулся к юному батаву, прямо-таки вцепился взглядом ему в лицо, а затем высоко подпрыгнул, перевернулся в воздухе и оказался верхом – так только он умел во всей турме: вскакивать на коня задним кувырком через голову.
«Ты прав, охранник!» – радостно воскликнул отец, ослепительно улыбаясь Хариовальде.
Тот сперва укоризненно покачал головой, затем восхищенно цокнул языком и сказал:
«Мы идем на прорыв. Тебя, испанец, с твоими конниками приглашаем с собой. Нам рано кончать жизнь самоубийством».
«Спасибо, охранник, – усмехнулся отец. – Но у меня остался легионный орел. Буду защищать его до последнего».
«Кто мешает взять его с собой?» – спросил Хариовальда.
«Орел не цацка, – улыбнулся отец. – Он живет с солдатами. И солдаты живут, пока жив их орел».
Батав вновь цокнул языком и снова покачал головой. И сказал:
«Ну что же, желаю тебе счастливо умереть».
«А я тебе желаю радостно выжить», – ответил ему Марк Пилат.
Батав тоже хотел прыгнуть на лошадь, но, похоже, сообразил, что прыжок его будет уступать прыжку моего отца. Взгляд батава скользнул в сторону и наткнулся на меня, который сидел на телеге рядом с Лусеной.
«Скажи, испанец, твои жена и сын тоже должны умереть во славу орла?» – вдруг спросил Хариовальда.
«Это моя жена. И это мой сын», – уже сурово и почти зло ответил отец.
Хариовальда отнюдь не смутился этим ответом. В третий раз покачав головой, юный батав сказал:
«Поэтому и предлагаю взять их с собой, если ты остаешься».
Обычный человек при таком предложении, наверное, призадумался бы, нахмурился, или почесал в затылке, или посмотрел на небо, или как-то иначе откликнулся и отреагировал.
А мой отец совершенно не меняясь в лице и ни мгновения не раздумывая, ответил:
«Подожди».
Отец спрыгнул с коня, направился к турме, и скоро вернулся назад с Марцеллом и с Сервием Колафом. Оба вели за собой двух мавританских коней. А следом за ними на третьем мавританце ехали верхом Виг-галлекиец и Вокат, армейский раб моего отца.
К одному Хариовальде обращаясь, отец скомандовал:
«Лусена поедет с Колафом. Мальчишка – с Марцеллом. Солдат и раб поскачут следом».
Мы с Лусеной и опомнится не успели, как отец закричал, по-прежнему глядя на Хариовальду:
«Живо! Без разговоров! Делать, как я сказал!»
Марцелл сгреб меня в охапку и усадил на лошадь.
Колаф подхватил Лусену.
Последние слова, которые я слышал от своего отца, были следующими:
«Запомните: я не погиб! И, где бы я ни был, я буду следить за вами обоими! И если, клянусь Геркулесом, ты, Луций, будешь не слушаться или обижать свою мать, Лусену, а ты, моя верная, моя любимая, моя единственная…!»
Окончания его слов я не расслышал. То ли потому, что Марцелл уже пустил коня в галоп. То ли оттого, что его попросту не было, этого окончания.
XXVI. Мы неслись так стремительно, что я с моей зоркой и цепкой памятью… – клянусь улыбкой Фортуны, я не заметил и не помню теперь, в какую сторону мы мчались. Догадываюсь лишь, что – на запад, навстречу херускской коннице.
Три наших мавританских коня летели в самой гуще батавской лавы.
Мы врезались в херусков, прошили их насквозь, но, наткнувшись на следовавшую за конницей фалангу, повернули на юго-запад и помчались к холмам и лесам, с которых спускались и выступали на равнину конные и пешие марсы.
Марсов смяли и раздвинули еще легче, чем херусков. И, ворвавшись в лес, стали растекаться на отряды, потому что сплоченной лавой между частых деревьев, снизу вверх скакать невозможно.
Но скоро нашему отряду Фортуна перестала улыбаться. Или улыбка ее стала похожа на предсмертный оскал. – Мы нарвались на одну из тех ловушек, которые любят устраивать германцы. Они надрезают снизу молодые деревья и пригибают их к земле, а между ветвями, густо распростершимися в ширину, сажают ежевику и кустарник, так что получатся словно стена. В эту колючую стену они еще спереди и поверху втыкают тонкие и острые осиновые колья. Представляешь себе?
Передние батавские конники, не оценив коварства препятствия, попытались прыжком преодолеть его, но пропороли животы своим лошадям.
Второй ряд с разбегу наткнулся на колья, торчащие в сторону.
Остальные ряды вздыбились, шарахнулись от ужаса и неожиданности, ибо со всех сторон в нас полетели камни, стрелы и дротики.
Я сидел позади Марцелла. И когда наша лошадь внезапно сделала горку, прильнул к нему и удержался. Но в следующее мгновение лошадь рухнула вперед, и я, вцепившись в Марцелла, полетел на землю.