Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Марцелл, один из лучших кавалеристов в турме отца, упал весьма неуклюже – не на ноги, не на руки, а ничком, воткнувшись лицом в землю. Своим телом он лишь частично смягчил для меня силу удара, так что на некоторое время я, похоже, потерял сознание.
Когда же пришел в себя, то увидел, что рядом со мной лежит мертвый Марцелл – голова у него пробита камнем, в горле торчит стрела.
А прямо передо мной, шагах в десяти, стоит германец – ну прямо-таки Геркулес собственной персоной: в лохматой шкуре, с шерстяной повязкой вокруг головы, без щита и с дубиной. Стоит и смотрит, добродушно мне улыбаясь.
Веришь ли, Луций, я тоже поспешил ему приветливо улыбнуться. И тогда великан медленно двинулся ко мне.
Но тут откуда-то сбоку выскочил Вокат, армейский раб. Он заслонил меня своим телом, поднял меч и кинулся на германца.
А тот – представляешь себе, – не сводя с меня добродушного взгляда, как-то неловко и словно невзначай взмахнул своей страшной дубиной, и бедный Вокат тотчас отлетел в сторону, на дерево, с проломленной головой, из которой потекли на глаза и на щеки кровь и мозги.
Геркулес же с еще более добродушным выражением на лице продолжал на меня наступать. Но мне уже не хотелось ему приветливо улыбаться.
Германец был от меня в двух шагах, когда у него за спиной раздался какой-то странный крик, пронзительный и долгий. Так не могут кричать люди. Так не рычат звери. Я не берусь описать этот жуткий и страшный крик.
Геркулес обернулся, вроде бы неуклюже, но весьма проворно, на всякий случай поднимая дубину.
И тогда я увидел Лусену. Она уже не кричала. Она стояла, раскрыв руки, будто приветствуя германца, словно собираясь заключить его в объятия.
Германец удивленно на нее посмотрел, затем задумчиво покосился на меня, потом снова стал разглядывать Лусену, медленно опуская палицу.
А Лусена уже затеяла свой танец. По-прежнему, точно крылья, раскинув руки, сначала медленно переступала с ноги на ногу, потом засеменила, выставляя вперед то правое, то левое бедро, стала слегка подпрыгивать и едва заметно приседать. Но руки ее оставались все время распластанными и глаза непрерывно смотрели на германца, даже когда она сильно поворачивала голову в сторону.
Геркулес, опустив дубину, двинулся в сторону Лусены, на меня уже не оглядываясь.
А Лусена все убыстряла и убыстряла движения. И когда между ней и марсом осталось всего несколько шагов, она вдруг рванулась с места и прыгнула на германца – можно сказать, в объятия к нему, потому что руками обхватила его за шею, ногами оплела его бедра; и сам геркулес вынужден был отбросить палицу и обнять безумную танцовщицу – за талию или за ягодицы, я не успел разглядеть.
Потому что в следующее мгновение германец сначала заревел, как раненый медведь, а потом захрипел, как свинья или баран, которым режут горло.
Я видел, что он пытается оторвать от себя Лусену, но у него не выходит, потому что женщина не вцепилась, а влипла в него, как кипящая смола.
А тут еще откуда-то справа на геркулеса налетел Сервий Колаф и ударил германца мечом – в спину и под лопатку. Но марс-великан от этого удара даже не покачнулся. И пришлось Сервию выдергивать свой меч и снова колоть геркулеса – на этот раз в шею возле ключицы.
Лишь тогда великан стал медленно оседать назад и рухнул, наконец, навзничь, так что Лусена оказалась поверх него, словно в любовном экстазе, в позе всадника, как говорят любимые тобой греки.
И Сервий Колаф быстро раздвинул руки обнимавшего ее геркулеса, но оторвать от убитого влипшую в него женщину Сервию так и не удалось – до тех пор, пока он не схватил ее за волосы и не рванул на себя.
И тут я увидел лицо танцовщицы. Потому что назвать ее Лусеной и матерью у меня и сейчас язык не поворачивается.
Медуза Горгона? Ламия, пожирающая людей?… Нет, всё не то! Потому что у этих женских чудовищ злобные, зверские лица. Ее же лицо, побелевшее от ярости и красное от крови, представь себе, дышало радостью, торжеством, упоением. И, выплюнув изо рта какой-то окровавленный кусок, это неистовое создание, безумно на меня глядя, проскрипела, прохрипела, прорычала каким-то утробным, словно загробным шепотом-криком:
«Беги! Беги!! Беги!!!»
Я побежал…
Надо еще выпить вина… На этот раз неразбавленного… Нет, лучше еще раз зайду в калдарий и там отогреюсь…
Дай-ка попробую произнести вслух какую-нибудь фразу… Да нет, конечно, не заикаюсь… Слишком живое у меня воображение…
В лаконик, в потельню… Вот хорошо… Сесть и не двигаться, пока не пройдет озноб…
И хватит, надо заканчивать с германскими воспоминаниями!..
XXVII. Историки подробно описывают, как происходило избиение оставшихся в лагере.
Но нам это, Луций, зачем? Я этого избиения не видел.
(2) Историки затем сообщают, что взятые в плен офицеры и солдаты были подвергнуты мучительным и унизительным казням.
Нет, Луций, то были не казни, а жертвоприношения. И это во-первых.
Во-вторых, произошли они не в день последнего сражения, а через два дня после разгрома. Ибо в восьмой день до октябрьских календ, сразу же после битвы, германские женщины бросили жребий и сказали: нет, день неблагоприятный. В седьмой день опять бросили – и снова отказали Арминию. И лишь на следующее утро радостно объявили: ныне можно славить и благодарить великих германских богов!
Тогда стали делить и сортировать пленных. Сначала на две группы: на тех, кого можно продать в рабство, и на тех, кого следует принести в жертву. Последних, в свою очередь, снова разделили – в соответствии с тем, каким богам собирались преподнести.
(3) С твоего позволения, несколько слов о германских богах. Ибо наши историки в них постоянно путаются. А ведь еще божественным Юлием замечено и записано: «Германцы веруют только в таких богов, которых они видят и которые им явно помогают, – а именно: в солнце, Вулкана и луну; об остальных богах они не знают и по слуху».