Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Шрифт:
Лица его я теперь не видел, так как зависшее над далекими Альпами солнце слепило меня своими острыми лучами. Но по резким движениям весел я мог заключить, что рассердил гельвета своими воспоминаниями.
Через некоторое время Рыбак сурово произнес:
«Раз и навсегда запомни! Я не общаюсь с римлянами. Тем более не сажаю их в свою лодку! Ты – первый. Неужели не ясно?!»
«Ясно, Доктор». – Я тут же покорно согласился.
Некоторое время гребки были по-прежнему грубыми и резкими. Затем стали смягчаться.
«Ты –
Я поспешил почтительно кивнуть.
Гребки стали еще более плавными, и гельвет проговорил:
«Потому что ты сирота и заика. А кельты жалеют сирот и не любят заик».
Я постарался приветливо улыбнуться.
Еще через некоторое время Рыбак почти ласково спросил меня:
«Ну, как? Не укачивает?»
«Совсем немного… Ка-апельку…», – соврал я, чтобы вызвать к себе еще большее расположение, потому что на самом деле я чувствовал себя превосходно.
«Соси шарик и не верти головой», – велел гельвет.
«Шарик уже давно… кончился», – сказал я.
«Тогда смотри на солнце. На солнце у меня на груди, – сказал Рыбак и добавил: – Скоро начнется туман».
Еще рез повторяю, Луций: ясность вокруг нас была поразительная. А потому то, что началось потом, с трудом поддается описанию.
(3) Сперва будто вспыхнула и яростно засветилась фибула на груди у гельвета. Я тут же подумал: Что это она так засверкала? Ведь Рыбак сидит спиной к солнцу.
Я поднял взгляд и увидел, что небо над головой выцветает, словно его задергивает некий прозрачный занавес. И занавес этот быстро мутнеет, сереет, плотнеет и опускается на меня и на озеро.
Я посмотрел на воду и увидел, что так же мутнеет, выцветает и исчезает окружающая нас вода. А ее место занимает теперь какой-то пухлый и рыхлый полог, похожий на пену от кипящего молока, но серую и застывшую.
Я глянул на Рыбака, и заметил, что его фигура тоже как бы растворяется в окружающем пространстве: сначала в солнечном мареве зарябила и расползлась голова, затем исчезли руки с веслами, затем – ноги. А следом за этим борта лодки словно размякли, оплыли и легли на воду.
Представляешь, Луций? – Я это до сих пор очень живо себе представляю!
И вот, когда всё вокруг опухало, выцветало, серело и растворялось, брошь на груди у моего спутника становилась всё более рельефной, сверкала золотым своим ободом и каждой спицей своего колеса, и резала мне глаза чуть ли не до боли.
«Хватит смотреть на солнце. Смотри вправо. Смотри в глубь тумана», – услышал я голос гельвета.
Так это туман, с облегчением подумал я.
«Это внезапный туман. Так что будь предельно внимательным», – ответил мне голос.
Я посмотрел направо и сначала ничего не увидел, кроме серой застывшей пены. Но скоро пена как бы заструилась и потекла, и в ней образовался словно коридор, стены которого раздвигались и уходили вдаль. В дальнем конце коридора я увидел какие-то не то фонтаны, не то водные столбы. А стоило мне сощуриться и начать присматриваться, как столбы эти будто засветились изнутри, то ли обледенели, то ли остекленели и стали напоминать некоторые – высокие колонны, а некоторые – целые башни.
«Не молчи! Рассказывай, что видишь!» – потребовал голос.
Я сказал, что вижу колонны и башни, и что они светятся.
«Похоже на тот сон, который ты мне рассказывал?» – спросил голос.
Я молча кивнул головой. – Действительно, Луций, было очень похоже на то видение, которое я сочинил (см. 12.XIV)
«Тогда заткнись и слушай!» – грубо велел мне голос.
Я стал прислушиваться, глядя в искрящийся коридор.
Сначала я ничего не слышал. Но башни вдалеке вдруг утратили свою прозрачность, почернели, а рядом с ними, вернее, позади них воздвиглось какое-то строение, темно-синего цвета, тоже уходящее своей вершиной вверх.
Тогда я услышал цокот копыт, скрип рессор и грохот колес – будто мы были не на озере, а где-нибудь в Нарбонне или в Испании, на имперской дороге, мощеной каменными плитами, возле крутого поворота, из-за которого невидимые и стремительные во весь опор неслись на нас боевые колесницы!
Взгляд мой скользнул в сторону колонн. И я увидел, что это уже не колонны, а тускло святящиеся темные фигуры – вернее, вытянутые вверх и слегка изогнутые то ли шеи гигантских лебедей, то ли змеиные шеи и головы гидры.
Резь возникла в глазах, и глаза стали моргать и слипаться. Дыхание перехватило. Мне показалось, что окружающий туман липнет к моему телу, впитывается в поры и там, внутри меня, будто склеивает мне легкие, сердце и печень. Мне почудилось, что серый солнечный туман как бы притягивает, всасывает и поглощает меня, и что скоро, очень скоро я растворюсь в нем и совершенно исчезну.
Я изо всех сил распахнул глаза и как можно шире разинул рот, чтобы набрать в грудь побольше воздуха и не задохнуться.
И очень издалека – и одновременно в двух шагах от меня – голос прокричал:
«Что видишь?! Рассказывай! Не молчи! Говори, проклятый заика!!»
Я слова не мог вымолвить. Но видел все четче и яснее. Там, в конце коридора, башни, стены и шеи-колонны вдруг слились в бесформенную синюю массу, и это синее и шумное рванулось и понеслось по серому проходу, окруженное сверкающими водяными брызгами или облепленное светящимися прозрачными мошками.
Грохот и скрежет стремительно и угрожающе нарастали. И мне почудилось, что на нас несется гигантская волна, в которой пена – кони, молнии по бокам – колеса, а сама волна – страшная колесница.